Солнце всегда взойдет
Шрифт:
– Вот черт!
Слегка потрясли часы, покрутили стрелку, подергали за цепочку с гирькой и кукушку, которая, как только мы ее отпускали, падала в свой домик, – часы стояли.
– Что будем делать? – спросил я.
– Полома-а-али! – каркнула за нашими спинами вездесущая Лена. Я конвульсивно вздрогнул – казалось, меня уже ударили ремнем.
– Цыц, ворона! – Миха, недолюбливавший Лену, поставил ей щелчок.
– И еще дерешься? Все дедушке расскажу!
– Только попробуй! – Миха замахнулся на нее кулаком,
– Что же делать? Что же делать? – лепетал я и воображал разные наказания. Ожидал от всегда рассудительного, деловитого Михи какого-нибудь спасительного решения.
Широкое смуглое лицо Михи оставалось спокойным, и мне грезилось – он вот-вот скажет то, что нас должно выручить. И Миха сказал – но совсем не то, что я ожидал:
– Выпорет нас дед.
У меня, признаюсь, похолодело внутри от этих просто и буднично произнесенных слов. Расплаты за содеянное я не желал, и мой воспаленный мозг искал, искал путь к спасению. Но не находил. Вбежала Настя и крикнула, словно окатила нас ледяной водой:
– Идут! Купили петуха! – И, радостная, скрылась за дверью.
У меня мгновенно пересохло в горле. Я хотел что-то сказать Михе, но лишь просипел. Мои руки дрожали. Я в отчаянии дергал стрелку, кукушку, цепочку, зачем-то дул в механизм. Миха стоял красный и потный.
– Да не тряси ты их! Давай закрутим винтики и повесим на место. Что еще остается?
Из-за двери выглянула Лена.
– Попробуй, Ленка, сказать! – кулаком погрозил Миха.
– Скажу, скажу!
Я подбежал к сестре, вцепился в руку и, чуть не плача, стал просить:
– Пожалуйста, Ленча, не говори! Тебе что, будет приятно, если меня высекут?
Сестра с брезгливой жалостью взглянула на меня. Я смотрел на нее с надеждой, не выпускал ее руку, но в душе презирал себя. Однако чувство страха было сильным.
– Эх, ты, Лебединое озеро! – сморщилась сестра. – И как ты в армии будешь служить? А вдруг – война, и тебя возьмут в плен и будут пытать? Ты тоже будешь хныкать? Ладно уж, не скажу. – Враждебно взглянула на Миху и, назвав его дураком, побежала встречать дедушку и бабушку.
Мне было мучительно стыдно за мое ничтожество и трусость. "Хоть бы Люсе не рассказала". – И эта мысль неожиданно стала волновать меня больше, чем предстоящее возмездие.
Мы прикрутили винтики, повесили часы и убежали в сарай. Через щелку видели, как бабушка наливала троим поросятам; упитанные, грязные, они ринулись к большому корыту, едва она открыла стайку, и принялись с чавканьем уплетать картофельное варево. Один из них, Вась Васич, как его величала бабушка, залез с ногами в корыто, и так уписывал. А его товарищи, которые были, наверное, скромнее и культурнее, выбирали из-под него, сунув грязные мокрые рыла под свисающее брюхо наглеца.
– Покатаемся на поросятах? – предложил Миха, как только бабушка ушла.
– Давай!
Я так обрадовался, так меня захватила новая игра, что на время даже забыл о своем преступлении. Мы осторожно подкрались к поросятам, которые, начавкавшись, развалились на опилках и сонно похрюкивали. Договорились, что я заскочу на Вась Васича, а Миха – на черноухого кабана.
– Вперед! – скомандовал брат. И мы опрометью побежали к поросятам.
Я запрыгнул на Вась Васича, вцепился в его вислые уши и крикнул:
– Но-о!
Вась Васич грузно поднялся, пронзительно взвизгнул и рванулся с места. Немного пробежал, поскользнулся и рухнул на передние ноги. Я соскочил с его плотной, жесткой спины и упал в грязное, с остатками варева корыто. Миха благополучно прокатился на своем смирном кабане и загнал его в стайку. Хохотал надо мной, помогая очиститься.
О своем злодеянии с кукушкой мы совсем забыли, и весь день до вечера пробегали на улице. Домой явились веселыми, возбужденными, но увидели дедушку – притихли.
Он сидел за столом над часами. Его круглые очки были сдвинуты на самый кончик носа. Мельком взглянул на нас поверх стекол и сухо спросил:
– Кто поломал?
Мы молчали. Когда дедушка поднял на нас глаза – мы одновременно пожали плечами и стали потирать я – лоб, а Миха – затылок, как бы показывали, что истово думаем и вспоминаем.
– Может, деда, кошка на них прыгнула с комода, – предположил я. Чтобы не смотреть дедушке в глаза, я стал соскабливать со своей куртки высохшую грязь.
– Кто, едят вас мухи, поломал? – Рыжевато-седые брови дедушки сдвинулись к переносице. Сняв очки и задрав свою солдатскую гимнастерку, он стал неспешно вытягивать из галифе тонкий сыромятный ремешок.
– Дедусь, – не мы, – смотрел Миха на дедушку так, как может смотреть самый честный человек; он тайком показал Лене кулак. Но она, как мы потом узнали, нас не выдавала: дедушке, разумеется, было не трудно самому догадаться.
– Не вы? – вскинул отчаянно-рыжую, но жалко-седую голову дедушка и намотал на свою маленькую костистую руку ремешок.
Мы молчали, опустив плечи. При вскрике дедушки я невольно чуть отступил за Миху, но, вспомнив о Лене, которая испуганно и с сочувствием смотрела на нас, я совершил полушаг вперед, и оказался впереди Михи сантиметров на десять.
– Так не вы?! – подступая к нам, свербящей фистулкой крикнул дедушка.
Я увидел вышедшую из горницы Люсю и неожиданно для себя и Михи выдал:
– Мы. – И крепко сжал зубы, готовый принять удар.
С появлением Люси все мои движения были направлены не на то, чтобы как-нибудь защититься от ударов, – наоборот, открыться, и открыться так, чтобы видела Люся.