Сольник

Шевчук Юрий Юлиа?нович

трек 5

я

Я — весь скрученный нерв, Моя глотка — бикфордов шнур, Которая рвется от натиска сфер, Тех, что я развернул. Я — поэт восходящего дня, Слишком многого не люблю, Если ты, судьба, оскорбишь меня, Я просто тебя убью. Я — весь живой человек, Я падал тысячи раз, Сотнею проклят, сотней воспет, Снова встаю сейчас. Я обожаю красивую жизнь И нашу великую грязь, Кого трясет — тот может пройтись, Кто трус — из телеги вылазь. Я называю плохое дерьмом, А хорошее — красотой, И если что не разрежу умом — Распакую своей душой. К черту слезы — от них тоска, Наше время не терпит соплей. Посмотри, старина, на живого щенка Он добрее тебя и злей! Сквозь голодную толпу, Стоящую за искусством, Лезу, раскинув всех, Без очереди я. Поднапри, веселей, мы искусству, Без сомнений, прорубим русло, Мы искусству прорубим русло, Становитесь за мной, друзья.

серый голубь

Липкий

ужас под куполом цирка, в боксерских початках, Жмет балетная пачка, страховка на рыбьем меху, Расползаясь по льду, одурела глазная сетчатка. Тощий зад напряжен, коченеет и рвется в паху. Ты, конечно, везде — намбер ван теле-еле помоек, На корпоративах кричишь средь волков одинокой овцой. Соблазнитель загубленных душ и облом перестроек, Ты лети, серый голубь, лети и, конечно же, пой. Серый, добрый маньяк, голос твой в каждом доме на ужин, Льешь густой позитив на тарелки унылых надежд. Вездесущий «звезда», ты, как воздух надушенный, нужен Стране тяжких запоев и канувших в Лету побед. Благодарный слуга, долетел до высокой награды, Был простой педераст, оказался большой патриот, Искрометный танцор на шесте, и тебе очень рады Их Сиятельство сами, если пресса, конечно, не врет. И не важно, что где-то сломалось в этом гребанном мире, И не важно, что лира — тоска, ну а муза — отстой, Ты лети, серый боров, в национальном зефире, И не важно про что, ты лети и, конечно же, вой. Для чего и откуда на нас эта Божия кара? По глухим деревням, на заставах, в бескрайней степи Нам лишь несколько лет до позора, три дня до кошмара, А ты пой, серый боров, ты вой и, конечно, свети!

мама, это рок-н-ролл

Были времена и получше, были и почестней. Догорали дожди да веселые путчи, умирали ночи без дней. Были времена и построже, а были просто — пей, ешь да гуляй! Колотились и корчили пьяные рожи песни наших веселых стай. Были времена и почище, а были просто — ни да, ни нет… Рок-н-ролл рожден в одна тысяча девятьсот… световых лет. Наши песни — любовь и голод, под наши песни вставала весна, Драли горло нам серп и молот, благословила наш мир война. Когда власть валялась на улице на глазах у пьяных бичей, А орел походил на курицу, а страна была просто ничьей, Когда ветер сжигал нам руки, рвал историю баррикад, На любви только драные брюки да жестокий голодный взгляд. И рассовав по карманам речи, будущее — ваша мать! Ты залезала ко мне на плечи, а на сцене подыхала рать. И мы меняли вино на воду, доставая из пепла смычки, Для скрипок, которые запросто смогут умереть от этой тоски.

что мне расскажет спящий проводник…

Что мне расскажет спящий проводник? Пустые, дребезжащие стаканы на столике купейном у окна, несущегося мимо станции, вспорхнувшей в темноте. Мента, курящего в кулак заснеженной пустыни, точнее — глубины. Где, как нетрезвый, глупый ученик, стыдливо вывернув карманы, — мир наш пред Господом поник. Когда со мною встретится она — веселая, без грима, проявятся ли строчки на листе бумаги, что я комкал и таскал в башке своей, как в мусорной корзине, поверив благородной пантомиме — ее безмолвной красоте? Когда минуты станут длинными руками неотвратимой смерти, чем время будем мерить мы? Во что сыграем с ветром, облаками — одни среди зимы? Что мне расскажет Родина моя с плывущими кусками на экране любви замерзшей, вьюгой февраля, в пустой и темной пропасти зрачка по расширяющейся звездной пилораме? С водой технической, прокисшей в кране, в разбитом шприце тощего торчка, что в туалете просыпается, зевая, и смотрит на поля. Страж у дороги — пухлый снеговик, смотрящий зорко черными углями на сползший в яму старый грузовик, и тусклый мат, и полный жизни крик. Заливисто сверкает детвора, лишенная абстрактного мышленья, мир символов нелепых разрушая, ни с чем чужим взгляд этот не мешая, сметает нас, как мусор со двора. Что мне расскажет нищая старуха на злом перроне, с полным котелком картошки сваренной — назойливая муха, под хамством мокнущая, как под кипятком? За поездом устало семенит — глазами, полными разлуки и труда, руками, верными прощению и ласке. — Сынки, еда… — чуть слышно говорит, — кому, сыночки, деточки, — беда? Что мне расскажут эти города: многоэтажки, склады, чьи-то норы, одушевленные граффити гаражи и серые бетонные заборы? Унылая, неверная среда всех дней недели, ловит поезда, что до смерти ей надоели. Окраин грязных этого покоя никто не ценит, верится с трудом, что столько поколений есть в крови сего надоя. Но там, где третий, рядом еще двое, и свечкой теплятся церквушка и роддом. Куда они все едут? Что влечет нас всех в пространствах этих дальних, что в этих городах суицидальных где точно всё и всё так любит счет? Там всё конечно, кроме пустяков, что вечностью особенно любимы. И хочется простить мне остряков, в пространство бросивших: «НЕТ, НЕ РАБЫ МЫ!»

новая жизнь

Вышел из комы ночью, Там где храм на крови без крова. Капельницы в клочья, Жить начинаю снова. Разлетелась вода снегом, Белой ваты жую мясо, Волчьим, вещим дышу бегом, Небо красное — будет ясно. Разродилась звезда ливнем, Порвала на ольхе платье, Процарапав тайгу бивнем, Воробьиною рвёт ратью. Зарастаю забытым словом На завалинке с домом-дедом, Парюсь в бане, чтоб свежим, новым Для охотника стать следом. Хорошо бы воды холодной Он за руку меня дёрнул. Я ему — «Ты чего, родный?», А он ствол достает черный… Закричала ворона белой, Бессознательной, злой клятвой. Эх, убитое мое тело, Всё родимые мои пятна. Новая жизнь..

поэзия

Поэзия — отдельная страна верна печали светлой полна нетронутого знания накопленного скрягами Вселенной. Там жизнь странна унылой сути нет у здания любовью освященного жрецы в одеждах — джинсы, фраки, тоги, рога и пистолеты. Одна судьба на всех одна душа дыша пространством и балетом и верной смертью на пороге молчащей между строк кладет спокойно на алтарь исписанные листики бумаги которые читает Бог ухмыляясь очередной отваге.

дуэль

…Письмо Геккерну — ярость, боль и мат, Стакан воды с окна у «Беранже», Короткий разговор с Данзасом, Летний сад, Месье Лепаж — свинцовое драже. На Троицком мосту, в цвету — жена, Не угадавшая ни мужа, ни судьбу, Что отражалась на арапском лбу, И, как часы, была заведена. «Все решено — дуэль, я не сверну, Пускай потом прибьют гвоздем ко дну, Пускай распнут, повисну на ноже, Пускай в Михайловском хоть с плугом на меже, На Черной речке, вечером, к пяти. Мне не свернуть и с рифмы не сойти…» Темнело быстро, небо прятало войну, Д’Аршиак с Данзасом втаптывали в снег Барьер бессмертия, холодную луну, Последний вздох и час, блестящий этот век… Темнело быстро, и в морозный горизонт Стучала мысль — предсказанный финал, Лишь мерзлый ветер брил деревьев сон А за кустом, дрожа, старик Геккерн стоял. Удобное ли место? Все равно. Скорее бы, уж не видать ни зги. Дантес, подлец, желание одно — Вогнать свинец в его холеные мозги! Все! Начали! К барьеру! К черту страх, Пускай убьют, любовь моя со мной, Поплыли облака, мундиры, пальцы на курках, Рванули кони, жизнь сворачивалась в бой… И в дикой скачке бледных фонарей, И в шепот нервный, мертвый у дверей, И в клетках порванных — осиный, дикий вой… Он знал одно, что он один живой. Он знал одно, что он не промахнулся, «Хотел его убить, но рад, что смерти нет, Дай руку, друг, идем туда, где свет! Свободен я», — и в вечность улыбнулся…

в последнюю осень

в. ц

В последнюю осень ни строчки, ни вздоха. Последние песни осыпались летом. Прощальным костром догорает эпоха, И мы наблюдаем за тенью и светом. Осенняя буря шутя разметала Всё то, что душило нас пыльною ночью. Всё то, что дарило, играло, мерцало, Осиновым ветром разорвано в клочья. Ах, Александр Сергеевич, милый, Ну что же Вы нам ничего не сказали О том, как дышали, искали, любили, О том, что в последнюю осень Вы знали. Голодное море, шипя, поглотило Осеннее солнце, и за облаками Вы больше не вспомните то, что здесь было, И пыльной травы не коснетесь руками. Уходят в последнюю осень поэты, И их не вернуть — заколочены ставни. Остались дожди и замерзшее лето, Осталась любовь и ожившие камни. В последнюю осень…

храм

На холодном, хмельном, на сыром ветру Царь стоит белокаменный, А вокруг черными воронами Старухи снег дырявят поклонами. А вороны заморскими кенгуру Пляшут на раскидистых лапах крестов, А кресты золочеными девами Кряхтят под топорами молодцов. Царские врата пасть раззявили — Зубы выбиты, аж кишки видны. Иконы комьями корявыми Благословляют проклятья войны. Вой стоит, будто бабы на земле В этот мертвый час все рожать собрались. — Ох, святая мать, ох, святой отец, Что ж ты делаешь, Егор? Перекрестись! А грозный командир, опричник Егор, Кипит на ветру, ухмыляется: — Ах вы, дураки, мудачье, позор Ваш в эту конуру не вмещается! Верный пес царя — грозного Иосифа, Скачет Егор в счастливую жизнь: — Старое к чертовой сносим мы, Новая вера рванет — ложись! Небо треснуло медным колоколом, Залепил грязный свет слюнявые рты. Вороны черными осколками Расплевали кругом куски тишины. Купола покатились, как головы, Стены упали медленно От сабель нежданных половцев… Пошли-ка домой! Слишком ветрено.

коммунизм подошел, как весенние талые воды…

Коммунизм подошел, как весенние талые воды. Старики на сносях, ждут волхвов в шалаше у Разлива. Я смотрю в их глаза, не познавшие сути свободы. Этот вечный закату воды — мало смысла, но очень красиво. На Разливе бетон голосит соловьем откровений. Те, кто жаждет добра для других, утешают их после — расстрелом. Написать бы еще горсть лирических стихотворений, А потом выйти в поле в исподнем, отчаянно белом. Пусть я буду последним убитым на этой гражданской. Что за секс, когда пень на колоду, сестра на сестру, брат на брата?! Ночью деда Сосфена спилили в тайге, на промзоне у Канска, И сейчас нас не слышат и тащат к добру, без вины виноватых. Коммунизм хорошо, если ты Карл Маркс, на худой конец — Ленин, Если Альпы в снегу и горят, как хрусталь в электрическом свете, Если ты с кружкой пива янтарного в праздничной Вене С омерзением классовым потчуешь мух на бараньей котлете. …Молодые смутьяны и ныне весомо ругают систему, За добро вновь идут на борьбу, на тюрьму и на плаху. Я их всех понимаю, но есть ли гуманная схема?! И скребет по доске и хрипит восстающий из праха.