Соловьи поют, заливаются
Шрифт:
К ужину тем не менее Платон Герасимович так в тот вечер и не прикоснулся, занятый необыкновенною игрушкою. Следом за цыганами появилась певица в балахоне и по-русски запела, что она совсем не певица, но Арлекин и должна смешить людей. Арлекина Головачев видывал на гастролях заезжей труппы; певица нимало не напоминала его.
– А она ничего, - сказал Платон Герасимович и сделал пальцами в воздухе этакую фигуру.
...С некоторых пор сослуживцы в присутствии стали замечать за Платоном Герасимовичем странности: он начал чураться холостяцких пирушек двадцатого числа и в иные дни; дамы, всегда знавшие его за великого угодника своего пола, дивились его холодности. Весь день в присутствии он сидел как бы на угольях, а окончив работу, мчался домой в коляске, изменив своему обыкновению. Иные полагали, что Платон Герасимович влюбился, другие говорили, что увлекается он немецкой философией и мартинизмом...
Все вечера до глубокой ночи проводил Платон Герасимович в своем кабинете. Невоздержанный его Матвейка болтал между своих товарищей, что из кабинета барина доносятся песни и музыка, а подчас выстрелы и даже канонада. Страх перед ящиком покинул Платона Герасимовича совершенно. Он научился обращаться с дьявольским подарком так же ловко, как понаторевший мастеровой со станком своим. Скоро он даже стал разбираться, в какой день недели и в какой час может увидеть за стеклом шансонеток, когда - нескромный водевиль, когда - послушать ученого человека о таинствах природы. Более же прочих зрелищ полюбилась ему молодецкая игра, заключавшаяся в метании по льду черной коробочки, должно быть из гумиластика. Сам конькобежец изрядный, Головачев надивиться не мог той стремительности, с какой играющие носились по льду. Иных игроков он знал уже по имени и громко приветствовал, когда появлялись они за стеклом.
Читатель вправе удивиться: отчего Платон Герасимович не задумывался над природой чудесного ящика? Да почему же не задумывался; очень задумывался. По зрелом же размышлении пришел к мысли, что от дум его все равно ничего не изменится.
Иногда, впрочем, странности его сказывались несколько более явно. Так, например, пришед утром в присутствие, он обратился к окружившим его чиновникам с вопросом: "А что, господа, довольно мы вчера наказали шведа?". Когда же стали спрашивать его - какого шведа? за что?
– он сказался больным и ушел домой. Или в другой раз, будучи приглашен на ужин к предводителю, принялся рассказывать, будто в англицкой столице Лондоне из пробирки родилась девочка и чувствует себя отменно. Анекдоту этому изрядно посмеялись, потому что англичан давно все знают за записных чудаков и пьяниц - отчего бы им и взаправду не завести дитя в пробирке? Более же всего он удивил в тот раз общество своим музицированием. И до того Платон Герасимович блистал в салонах, исполняя италианские романсы; сейчас же, сев за клавикорды, он изобразил необычайно живую пиесу, или, скорее, куплеты, в которых были такие слова:
Соловьи поют, заливаются. Но не все приметы сбываются. А твои слова не забудутся, Сбудутся, сбудутся!
Пиеса эта или куплеты, будучи записаны с его голоса, получили необыкновенную популярность благодаря чрезвычайной простоте слов и напева; редкий бал или попойка в городе обходились без их исполнения. Еще нескольким подобным пиесам обучил он французскую актерку Дебомон, чем и отвратил ее внимание от поручика Дудакова. Поручик запил горькую и был отчислен из полка за бесчинство.
Между тем действие, оказываемое дьявольским ящиком на Головачева, было пагубным. Сравнивая окружающую его жизнь с миром грез, он все более впадал в меланхолию. Когда долго не видел в ящике водевилей, становился мрачен и раздражителен; то терпела поражение его любимая ледовая дружина - в такие дни ему лучше было под руку не попадаться. Когда же в казенных суммах случилась недостача и наряжено было следствие, он проглядел все отчеты и с тоскою в голосе сказал: "Ах, господа, кабы следствие да вели знатоки!" чем весьма обидел нескольких вполне достойных людей.
Как тайна царя Мидаса некогда не давала спать его брадобрею, так и тайна ящика начала тяготить Головачева. Первому открылся он Матвейке и горько о том пожалел: Матвейка совершенно забросил хозяйство и все дни с утра проводил в барском кабинете, а выпивши на праздник с дружками, горланил песню про Арлекина.
Наконец Платон Герасимович положил довериться некоему господину Корефанову, окончившему в свое время курс из Петербургского университета и покинувшему столицу после известных неприятных событий. Несколько вечеров провели они в кабинете с ящиком, после чего Корефанов озадачил статского советника следующей сентенцией:
– Представьте себе, любезный Платон Герасимович, что в руки какого-нибудь даяка с острова, скажем, Борнео попадает издание Британской энциклопедии. Черта ли в ней даяку?
На это замечание Платон Герасимович побагровел и сказал:
– Вы в моем доме, милостивый государь, и сравнивать себя с бесштанным даяком я не позволю!
– Это лишь аллегория, - успокоил его Корефанов.
– Но природа хитра, и уж если она допускает такое, то, надо думать, не зря.
– Конечно, не зря, - сказал Головачев.
– Как же это зря, когда я, не выходя из дому, могу видеть весь мир Божий? И водевили прелестные бывают, или, скажем, хок-кей... Нет, милостивый государь, что ни говорите, а это прогресс!
– Выкиньте-ка этот прогресс в полынью, - посоветовал Корефанов.
– Далеко ли до беды.
– Какая ж тут беда?
– удивился Платон Герасимович.
– Да ежели таких ящиков наделать с тыщу и более, чтобы все порядочные люди могли развлекаться, что ж в том дурного? Да я его всем объявлю! Нынче же созову всех на ужин и объявлю!
Корефанов откланялся и пошел прочь.
Головачев, нимало не медля, послал Матвейку с приглашениями во все лучшие дома города. Вы знаете уездную публику нашу: поманите ее бородатой женщиной, русалкой в аквариуме либо заезжим магнетизером - соберутся равно все. Жизнь в провинции неволею делает ротозеем.
Ввечеру гости собрались в нижней зале. Был и уездный предводитель дворянства, и полицмейстер Карандафиди, и престарелый князь Рюхин. Был приглашен и я - юный чиновник, вчерашний недоросль.
Посреди залы стоял комод, на комоде - ящик, покрытый китайским шелком. Рядом с ящиком сиял хозяин дома.
– Вот, господа, - сказал Платон Герасимович, мановением руки совлекая шелковый покров с ящика.
– Парижская новинка - механический раек! Сейчас мы увидим веселый водевиль "Небесные ласточки", повторяемый по многочисленным просьбам!
Тотчас же Карандафиди поинтересовался, дозволено ли все это цензурою.
– Дозволено, коли кажут!
– поспешил заверить его Платон Герасимович.
– А что кордебалет будет несколько... неглиже, так мы с вами нынче на масленой видели и не такое!
Общий возглас изумления раздался, когда стекло озарилось голубым сиянием. За стеклом показалось человеческое лицо, губы на нем шевелились!
– Это чтец-декламатор, - объяснил Платон Герасимович.
– Скоро и водевиль начнется. Слушайте, господа!
Читатель, прошло много лет, но минуты этой не забыть мне до гробовой доски. Сейчас, слава Богу, времена другие, и можно хотя бы намекнуть на то, что мы услышали в тот вечер. Чтец-декламатор читал послание Александра Сергеевича Пушкина, обращенное... впрочем, порядочный человек понимает, к кому. Тогда эти звучные строки для многих были еще внове...
– А обещали неглиже, - обиделся престарелый князь Рюхин, когда преступная декламация кончилась.
На Платона Герасимовича было страшно смотреть: руки его дрожали, челюсть отвисла. Полицмейстер Карандафиди взял стул и мощными ударами разрушил ящик.