Шрифт:
Глава 1
Он, лежавший на земле, широко раскинув руки, вдруг увидел над собою склоненное к нему женское лицо, которое было для него дороже небес, неотвратимо меркнувших в глазах. И, вбирая прощальным взглядом это прекрасное отчаянное лицо, Отто Мейснер тихо направился по своей последней дороге, уводившей его в скучную и немилую для него вечность. Он удалялся от жизни неуклонно и быстро, но ему казалось, что очень медленно, томительно, и порою, словно оглядываясь назад, с удивлением замечал, как стремительно темнеет оставляемый мир, не угасая окончательно, словно свету его никогда не быть поглощенному тьмой. И вот мир сузился наконец в одно круглое небольшое оконце, и в этой сверкающей капле, в середине ее, темнела женская голова с гладко причесанными волосами. А вскоре и она стала почти неразличимой, и свет уменьшился в булавочную точку, вспыхнул с неимоверной
Жизнь была поглощена беспредельной тьмой, откуда уже не своей волей, а лишь силою этих слов, бегущих извилистой струею строчек, Отто Мейснер выпал в дождливую летнюю ночь 1912 года, оказался на влажных мостках речной пристани. Река была черна и огромна, дальний край ее, удаленный на много верст от пристани, светился длинной полосою тусклого серебра. Над этим случайным бликом ночной реки тянулся вдоль края небес сокрытый в темноте узкий берег, а выше него, как бы продолжая холодное свечение воды, под рваным пологом грозовых туч текла небесная широкая река. И черная, чуть выгнутая линия дальнего берега казалась Отто Мейснеру хрупким мостом через сумрачный Стикс, и где-то близко, среди шелеста дождя и всплесков речных волн, ощущалось присутствие вечного Харона, слышался во тьме сердитый старческий кашель. Видимо, служитель Аида был недоволен, что на пороге нового века выстроен этот воздушный мост, по которому всякому вольно разгуливать, не прибегая к услугам старого перевозчика. Пропали теперь его медные пятаки. И, живо представляя себе мрачную озабоченность старика, Отто Мейснер сочувственно улыбнулся в темноте. Он расхаживал по безлюдной пристани, ощущая под ногами глубокие прогибы длинных досок причала.
Невнятное чувство, словно глухое напоминание о том, что он когда-то побывал уже на этой пристани, хранилось в душе Отто Мейснера. Ему казалось, что он является странным двойником какого-то другого Отто Мейснера, который уже существовал давным-давно или будет существовать в грядущие времена. Но трезво подумалось, что ни этого прозрачного прошлого, ни тем более будущего никоим образом не постичь; и ему под дождем лишь безрадостно вспомнилось, что да, он теперь магистр философии, питомец прославленного Кенигсбергского университета, и рутина академических знаний, которые он должен был постигать ради получения этого ученого звания, все еще громоздится в его голове безрадостным грузом. Эти усвоенные знания, думалось ему, мешают только приблизиться к тому состоянию духа, которое, как учат буддисты секты дзэн, предвосхищает мгновенное и нерассудочное постижение самых глубоких истин мироздания. А пока что он вынужден вспоминать о том, что непреклонный и волевой Гросфатер, воспитатель и истинный отец ему, Отто Мейснеру, отправил внука прогуляться вокруг земного шара, и поэтому-то он, этот внук, стоит теперь на залитой дождем безвестной пристани, в ночной мгле, и рядом катит свои волны громадная азиатская река Амур.
Пароход, который привез сюда Отто Мейснера, теперь растворился во тьме и мелькал тремя своими огнями в глухом чреве ночи, накрывшей реку. Он уплыл дальше, этот пароход, вверх по Амуру, увозя белозубого скуластого помощника капитана Нефедова, который бывал в Москве, в Петербурге и мог говорить по-французски. Жилистый, маленький, по-кавалерийски кривоногий, сей помощник никак не мог понять, что его французский язык и плох, и смешон в равной степени, но он был радушен и мил, этот калмыцкого вида «француз», и в своей каюте потчевал случайного гостя прекрасной малосольной рыбой, водочкой и задушевной игрою на семиструнной гитаре. Отто Мейснер теперь с грустью и благодарностью вспоминал этого человека. Думая о нем, он трогал в кармане дорожного пальто конверт с рекомендательным письмом, которое вручил ему в Хабаровске маститый русский купец Опоелов, с кем имел давние и общие дела Гросфатер путешествующего магистра Фридрих Мейснер.
В предписании, которое составил дед для внука, прежде чем отправить его в далекое путешествие, было много пунктов. В одном из них значилось: «…а также посетить российский край Дальнего Востока по левому берегу реки Амур, где местное население из переселенных корейцев воспроизводит опиумный мак для получения из него вязкой массы, имеющей высокую валютную оценку на рынках Китая; и посему доподлинно изучить на месте производства все процессы выращивания мака и получения из него означенной опиумной массы с целью:
a) выяснения возможностей разведения злачного мака на культурных плантациях в Европе;
b) определения примерной цифры капиталовложений для монопольного охвата всей торговли опиумной продукцией на берегах Амура;
с) получения еще одного полезного знания для молодого ищущего ума».
И Отто Мейснер, который по-человечески любил своего могучего деда и которому было все равно, что делать в этом мире, послушно обогнул уже пол-Земли и теперь очутился на этой пристани, имея при себе письмо купца Опоелова. Письмо содержало приказ для одного местного корейского баржевладельца и скупщика опиума, который был в большой зависимости от миллионов Опоелова и потому должен был наилучшим образом содействовать Отто Мейснеру в его экспедиции. Но вот, прибыв на место и прощальным взглядом проводив удаляющиеся пароходные огни, путешественник остался в одиночестве рядом со своим багажом. Никто больше не сошел на пристани.
Одиночество на чужой стороне в ненастную ночь было загадочно и велико. Магистр расхаживал взад-вперед по пристани и с какой-то непонятной для него самого надеждой прислушивался к тягучему старческому кашлю, который разносился над невидимыми водами и вроде бы приближался.
И правда, вскоре этот простуженный Харон обозначился вблизи пристани, смутно забелел на темной воде, склоняясь и выпрямляясь, загребая веслами на невидимой лодке. Вот весло стукнуло о свайное бревно. Привязав лодку к боковой стенке причала, где едва различимые покачивались еще несколько лодок, гребец с кряхтением и тихим бормотом взобрался на помост, закинув сначала ногу, а затем очутившись на четвереньках на его краю. И когда он, продолжая что-то невнятное бормотать, поднялся на ноги и приблизился к Отто Мейснеру, путешественник шагнул навстречу ему. Человек что-то гортанно и испуганно произнес, однако, не получив ответа, робко сунулся вперед и уставился в самое лицо Отто Мейснеру. Магистр бесстрастно разглядывал близко перед собою испуганные глаза, выпуклые скулы и козлиную бородку рослого азиатского старика. Он был под широкой и плоской, как поднос, соломенной шляпой, привязанной веревочками под нижней губою. Одет был старик в мокрую белую кофту и такие же штаны. Поглазев достаточно на незнакомца, он отступил на шаг и что-то опять произнес вопросительное. Отто Мейснер, не понявший ни слова, заговорил сам и произнес по-русски, стараясь придать голосу как можно больше убедительности и мира:
— Купец… Где живет купец Пантелеймон Тян?
При этом имени старик живо замотал головою и, словно испугавшись чего-то, развернулся и умчался с пристани, стуча ногами по мокрым доскам. Провалившись в толщу тьмы, он еще раз издали напомнил о себе, жестко кашляя где-то на невидимых холмах высокого берега. Отто Мейснер лишь вздохнул грустно и вновь принялся тихо расхаживать по пристани. Он подумал, что весь этот трудящийся простодушный люд Земли на обоих ее полушариях, будь то черный бушмен, коричневый пеон или белый батрак на прибалтийской мызе, — все они суетятся от младенчества до старости в тревожных поисках хлеба насущного и существуют, если представить абстрактно, перемещаясь лишь в направлении горизонтальном. В то время как человек, рожденный под этим высоким именем, должен бы устремляться бесконечно ввысь по вертикали. И магистр, вздохнув еще раз, посмотрел в небо, надеясь увидеть там хотя бы одну звезду. Но вверху ничего, кроме тьмы и смутного шевеления дождя, не было.
А вскоре он увидел, как на незримых высотах берега появились два ярких огня и, словно парочка гуляющих духов, неровно поплыли рядышком, повторяя в пути прихотливую кривизну холмистой земли. Огоньки иногда пропадали, возникали, вновь исчезали и вдруг надвинулись совсем близко, и Отто Мейснер увидел, как к пристани торопливо подбегают двое пригнувшихся людей с круглыми бумажными фонарями в руках. Оскальзываясь на крутизне спуска, они одолели мокрую глинистую дорогу и один за другим взбежали на помост пристани. То оказались пожилая женщина в подоткнутой юбке и невысокий крепкий подросток, оба босиком, накрытые с головою островерхими вывернутыми мешками. Хотя на дощатой пристани было уже не скользко, они продолжали двигаться согнувшись, широко расставляя ноги, низко освещая путь перед собою желтыми фонарями. Они подошли к путешественнику, оба поклонились ему, а затем, не говоря ни слова, подхватили с пола его багаж. И только подросток, искоса взглянув на приезжего жаркими и восторженными глазами, сверкнул мгновенной улыбкой.
Отто Мейснер ни о чем не стал расспрашивать и молча зашагал вслед за неожиданными носильщиками. При матово-золотистом свете фонаря он видел перед собою движущийся кусок грязной дороги да мускулистые икры и мокрые пятки мальчика, который шлепал по вязкой каше, закатав до колен штаны. Женщина, водрузив на голову тяжелый саквояж, придерживая его одной рукою, далеко опередила всех, мальчик нес сверток с походной кроватью путешественника, а сам магистр тащил под мышкой старинный матросский сундучок с оружием и бумагами. Мальчик время от времени приостанавливался и, поджидая спутника, высоко поднимал фонарь.