Сон Брахмы
Шрифт:
«Иногда мне кажется, что Господь любит и прощает нас. А иногда – что Он спит».
Эти слова запали в душу пилигрима. Все недели, проведенные им в горах, он осмысливал их, пока не поверил в свое предназначение: именно он должен разбудить Бога. Безлюдность и молчание гор только убеждали его в своей правоте: Бог спит, Его дыхание – ветры, почти равномерно дующие с перевалов. Огромные гало, неоднократно появлявшиеся вокруг ослепительного солнца – отблески Его снов.
Путь пилигрим держал по странной карте – полотняному платку, посреди которого была изображена звезда с двенадцатью красными лучами. Ее украшали изображения каких-то демонов и надписи, вызубренные пилигримом еще на берегах Ганга. Каждый из лучей обозначал хребет, который он должен пройти. Надписи говорили об их приметах и о том, где следует искать очередной перевал.
Наконец двенадцатый хребет оказался позади. Все, как и предсказывали ему: посреди горной долины лежало озеро. Его вода была светлой, она сверкала на солнце как чешуя металлических колец на ярко начищенном доспехе. Зато скалы вокруг казались темными и грозными. Кое-где они нависали над водой, казалось – один толчок, и те рухнут вниз.
Там, под нависающими скалами, и находился лаз.
День клонился к вечеру, поэтому пилигрим устроился на ночлег. Догрыз последнюю лепешку, выпил из озера ледяной воды со странным металлическим привкусом. Заснул почти мгновенно и во сне летал над землей, словно птица.
Едва над горами, окаймлявшими долину с восточной стороны, появилась утренняя заря, пилигрим поднялся на ноги. Он знал, что вход в Шамбалу виден только утром, когда солнечные лучи проникают под своды скал, нависших над озером. И теперь напрягал глаза, надеясь увидеть хоть что-то, хоть какой-то символ.
Это был круг. Темный круг посреди скалы. Пока он бежал вокруг озера, солнце успело подняться, и круг опять спрятался в тени. Но пилигрим запомнил скалу. Он спешил к ней, задыхаясь из-за разреженного воздуха, спотыкаясь на острых камнях. От его обуви остались клочья, изрезанные пятки оставляли кровавые следы. Несколько раз он бросался в воду, обходя те места, где отвесные скалы подходили прямо к озеру. Он не чувствовал ни холода, ни боли. В этот момент он казался себе сильным – сильным, как Голиаф.
Вход в Шамбалу и правда был круглым. В скале, словно циркулем, был прорезан круглый лаз, закрытый такой же круглой дверью. Посередине двери имелось нечто вроде ручки. Казалось, стоит потянуть за нее – и дверь упадет прямо ему на руки.
Однако, прежде чем подойти к Шамбале, он сел на пятки – как садились старцы на берегах Ганга – и стал собираться с духом. Наверное, стоило помолиться. Но пилигрим не знал уже, кому молиться – Троице или же здешнему Брахме. Да и не было слов, все слова забылись перед мыслью о величии того, что он сейчас сделает.
Он не боялся ничего. Но от усталости и волнения его начало трясти. Стучали зубы, ходили ходуном руки. Казалось, вместе с пилигримом трясется весь мир.
Через минуту он понял, что это ему не кажется. Тряслась земля, по поверхности озера пошли волны. Пилигрим увидел, что от сотрясения дверь начала открываться, и темную изнанку скалы залил яркий свет. Спасение было там, и Спящий был там.
Но пилигрим не успел. Прежде чем он поднялся на ноги, от скалы, нависающей над входом, оторвалась огромная глыба и обрушилась на него. Он не успел испытать ни досады, ни разочарования. И боль была мгновенной, не мучительной. Она смыла с его души усталость, память о путешествии, гордость от своей миссии. Все это оказалось настолько не важно…
Под ногами хрустел снег: приморозило так, что даже в центре Москвы подземное тепло от бесчисленных труб, замурованных в мертвую землю под городом, не могло справиться с холодом. Матвей деловитой рысцой пересек открытое пространство между метро и домом, где находилась редакция их газеты. Было раннее утро, и хотя Садовое кольцо уже заполнил нескончаемый поток машин, прохожих было немного. Они кутались в пальто, поднимали воротники, защищаясь от секущего лицо ветра ладонями в перчатках и варежках. Они почти не смотрели по сторонам, и Шереметьев понимал, что скорее всего «хвоста» за ним нет. Тем не менее он сделал круг по кварталу, прежде чем вошел в двери своей редакции.
Матвей ожидал, что его встретит заспанный вахтер, но в проходной пахло кофе и вахтер давно уже не спал.
– Матвей Иванович! А мы вчера сбились с ног, разыскивая вас! После того как вас увезли, приезжала милиция, Иннокентий Абрамович звонил по всем телефонам, где вы могли бы быть, но даже ваш батюшка не мог помочь…
Сиреневый Жакет ждал его в своем кабинете. На столе стояла пустая кофейная чашка, лежала вчерашняя газета, в которой главный редактор с недовольным видом делал какие-то пометки красным маркером. Услышав шаги Шереметьева, он поднял глаза и отложил маркер.
– Засранцы, – сказал он.
В устах Сиреневого Жакета это слово могло означать и одобрение, и ругань, поэтому Матвей выжидающе смотрел на главного редактора.
– Тоже мне футбольный дайджест! Перепутали все и всех.
– Я давно говорил, Иннокентий Абрамович, что спортивные обзоры нужно заказывать профессионалам.
Однако Сиреневый Жакет решительно поменял тему разговора:
– Во что же ты вляпался, мальчик мой?
– В типичный бред шизофреника.
– Оно и заметно. А шизофреники – это наши органы?
– Примерно так.
– Вчера под предлогом осмотра места происшествия какие-то товарищи пытались копаться в твоем столе. Но я прогнал их.
– Спасибо, Иннокентий Абрамович. – Матвей подумал, что вовремя успел запихнуть в карман письмо Антонины. – Было полно милиции?
– Какая милиция! Мы с тобой насмотрелись всякого западного кино. Пришли двое из отделения, с перепуганными мордами. Собственно, их к делу и не допустили. Вокруг постоянно крутились люди этого Владимира Николаевича и говорили всем, что покушение расследует ФСБ. Это так?
– Наверное. Если это можно назвать расследованием. Вы не беспокойтесь, думаю, в меня больше стрелять не станут.
– Ты уверен?
– На сто процентов – нет. Но, думаю, все это было инсценировкой. Пугали. Зато какая реклама для газеты!
– Ближе к вечеру появился твой Владимир Николаевич и потребовал, чтобы не было никакой утечки информации. Чтобы расследование было успешным, никто ничего не должен знать.
– И вы согласились?
– В нашей газете ничего не будет напечатано. А «Московский комсомолец» выходит с передовицей: «Главный редактор „Вечерки“ отрицает, что на его сотрудника было совершено покушение». Текст мы согласовали. Я правильно поступил?