Сон в начале тумана
Шрифт:
— Вы — британский подданный, — сказал Бычков.
— У меня нет никакого гражданства! — отрезал Джон. — Я просто человек.
— Вы родились в определенном месте, и где-то кто-то считает вас уроженцем Канады, — спокойно ответил Бычков. — Мы были бы рады, если бы вы изъявили желание вернуться на родину, и оказали бы вам всяческое содействие. Но, совершенно очевидно, вы этого не хотите. Мы могли бы вас выселить принудительно. Советы — власть законная, избранная народом, и они поступили бы совершенно правильно. Но мы видим в вас и человека. Революционная власть решит, как поступить с вами, руководствуясь интересами революции и трудового народа.
Бычков говорил спокойно, с такой убежденностью в своей правоте, что твердость тона невольно передавалась Тэгрынкеу, который на этот раз был добросовестен, потому что слова Бычкова совпадали с его мыслями.
Драбкин повел усталого Джона обратно в баню. Здесь для него уже был приготовлен ужин и постлана оленья шкура, а на ней — подушка и одеяло из сборного пыжика.
— Вернулся? — приветствовал приход Джона Армагиргин. — Что они с тобой сделали?
— Ничего, разговаривали, — коротко ответил Джон и устало уселся на оленью шкуру.
— Они бьют словами больнее, чем кэнчиком! [46] — взвизгнул Армагиргин. — Пусть бы они меня колотили, вырывали по одному волосу из ноздрей, но не говорили! Неужели и вправду я такой страшный человек и неверно жил? Даже этих двух старух приплели! Будто я жил с двумя женами, а у многих островитян не было возможности взять себе жену на острове, и они отправлялись на женитьбенный промысел на материк. Но ведь я взял вторую жену по древнему обычаю — когда умер ее муж, мой старший брат! Так у нас водилось исстари!.. О, эти пришельцы! Прав я был, когда говорил: добра от нового не будет! И все они, все они…
46
Кэнчик — кнут.
Старик понемногу возбуждался:
— Это все табак, дурная веселящая вода, ружья, металлические вещи! Все, что оттуда шло, все было вредно, и я это понял сразу и предостерегал людей…
На губах Армагиргина выступила белая пена, и он вдруг в изнеможении упал на спину на оленью шкуру, и тихое пение заполнило баню.
Джон сначала не мог разобрать слов, пока женщины невозмутимо отложив шитье, не вступили в пение повелителя своими тонкими голосами:
Моя вселенная, ты радуешься мне и детям моим.
Мое существование для тебя истинное удовольствие,
Открой мне свои тайны и возьми меня в слуги,
И сольемся мы в радости, пребывая одни…
Джон слышал об этих песнях, где смысл был затуманен символикой, понятной только одному поющему. Но эта песня наверняка не была сиюминутной импровизацией, ибо жены Армагиргина самозабвенно, прикрыв свои маленькие глазки морщинистыми веками, пели, раскачиваясь в такт, иногда даже опережая старика:
Ягоды, цветы, травы, растущие в логах и долинах,
Небеса расписные и полчиша разных червей,
Длиннокрылые уши, порхающий запах мочи.
Пронзительный выкрик из глотки ночью живущей птицы…
Голоса то слабели, то снова наливались силой и действовали успокаивающе, несмотря на странность слов…
Красные языки огня обвили оленьи рога,
Чрево кипит смесью крови и зеленой съедобной травы,
Слова невидимых крыльев на лодочных стройных боках,
Посвист слышен, как зов свыше, небесных полос.
Темнело за крошечным окном. Жирник так и оставался незажженным, и тьма сгущалась в маленькой комнате, становилась осязаемой, густой, как «смесь крови и зеленой съедобной травы». Дремота обволакивала Джона, тяжелели веки, и в душу вселялось чуткое успокоение, тревожное ожидание.
Джон заснул, откинувшись на свернутое пыжиковое одеяло, и проспал до прихода Драбкина и Тэгрынкеу.
— Пошли ко мне, — позвал Тэгрынкеу.
Яранга Тэгрынкеу небольшая, но аккуратная, и собаки отделены от остальной части чоттапша заборчиком из старой рыболовной сети. Джон и Тэгрынкеу выбили из обуви снег, сняли верхнюю одежду и вползли в полог, ярко освещенный двумя жирниками и небольшой керосиновой лампой. Женщина хлопотала возле столика, расставляя чашки, Каждую из них она демонстративно вытирала чистой тряпицей.
Джон уселся на предложенное место и огляделся. Полог напомнил жилище Тнарата, такое же добротное и аккуратное. Домашние боги и священные предметы не выглядывали из всех углов, а скромно присутствовали на своих местах.
— Будем пить чай и разговаривать, — сказал Тэгрынкеу и протянул Джону его чашку.
Женщина уселась поодаль и принялась за шитье. Джон отхлебнул и посмотрел в лицо Тэгрынкеу. Тот в ответ дружелюбно улыбнулся.
— Хочешь, наверное, спросить, почему я стал большевиком?
Джон кивнул.
Тэгрынкеу оставил чашку, и взгляд его ушел куда-то за спину Джона.
…Наверное, он родился и жил первые годы так же, как все его сверстники в маленьком Кэнискуне, который отнюдь не казался ему маленьким селением. Наоборот, в детстве Тэгрынкеу считал, что высокий длинный холм, на котором стояли яранги кэнискунских жителей, низкая коса с большим домом из гофрированного железа и необычной ярангой, где жил торговец, цепочка озер, куда прилетали ранней весной утки, — это и есть самый центр мира, самое главное место на земле, где только и стоит жить настоящему человеку. Он бывал в Уэлене, в соседнем эскимосском селении Наукане, но каждый раз, возвращаясь в Кэнискун, он с нежностью думал, как хорошо, что он живет именно в этом месте, где солнце встает, как добрый великан, из-за горы, лукаво выглядывая сначала только половиной лица. И его родители были для него лучшими людьми на земле, и Тэгрынкеу старался во всем походить на отца, который был хорошим охотником, добытчиком жизни. Мальчик старался ходить как отец, просил мать, чтобы его одежда походила на отцову, и прислушивался, и перенимал его манеру разговаривать. Впереди была трудная, но настоящая жизнь, и Тэгрынкеу готовился к ней вместе со своими сверстниками: взбегал на холм, держа в руках железный лом, волочил по прибрежной гальке моржовую голову, боролся, стрелял из лука птиц, мог долго обходиться без воды и пищи, был терпеливым к холоду. Тэгрынкеу спешил стать настоящим охотником, потому что видел, как на его глазах слабеет отец, пораженный болезнью. Возвращаясь с охоты, он долго отплевывался, и снег вокруг него покрывался искорками крови. Не лучше было и положение матери. Родители молча переносили свою болезнь и старались приготовить сына к встрече с жизнью, если ему доведется остаться одному.
Еще мальчишкой Тэгрынкеу исполнял взрослые дела: на его счету было несколько убитых нерп и даже один лахтак. Он тренировал руки, чтобы накопить силы, достаточные, чтобы метнуть китовый гарпун, ходил торговать к Поппи, который ласково встречал смышленого, не по годам взрослого мальчика и всегда старался дать ему сверх положенного какое-нибудь лакомство. А Тэгрынкеу нравилось бывать в торговом доме, заходить в необычную ярангу торговца и наблюдать, как тот ест, пьет, разговаривает сам с собой на бумаге или заводит ящик с певучими голосами, смотрит на стенной круг, где рассечены ненастья и хорошие дни, узнает время по тикающему прибору, у которого маленькое железное сердце неутомимо и настойчиво выстукивало: тик-тинь, тик-тинь, тик-тинь.