Сон в начале тумана
Шрифт:
В другом кругу состязались борцы. Скинув кухлянки на снег, голые по пояс, они дымились на морозе паром и пытались ухватить друг друга за скользкое крепкое тело.
— А часто бывают в Уэлене такие веселые сборища? — спросил Джон стоящего рядом Гэмалькота.
— Если выдается спокойная зима, то каждый год, — охотно ответил Гэмалькот. — Но вы приезжайте летом. В середине лета. Вот тогда бывает самое интересное. На праздник приезжают даже из Нома, не говоря уже об островах Берингова пролива. Вот здесь на берегу моря вырастает второй Уэлен… Приезжайте, — повторил свое приглашение Гэмалькот. — Вот когда пройдет весенняя охота и морж начинает скучиваться, чтобы выбрать стойбище, как раз в это время и собираемся.
— Обязательно приеду, — обещал Джон.
Празднество продолжалось при лунном свете. Неясными тенями показались бегуны. Они бесшумно скользили по облитому лунным светом снегу и казались нарисованными.
Победитель, оказавшийся пастухом Катрынской тундры, легко, на лету выдернул из сугроба за горлышко бутылку и тем же легким пружинящим шагом отправился в ярангу, где остановился. За ним двинулись хозяева, провожаемые завистливыми взглядами остальных зрителей.
В ярангу Гэмалькота возвращались вместе. Чуть впереди шагал хозяин, а Джон и Карпентер шли позади рядом.
— Натура у народа здорова и жизненное направление правильное, — горячо говорил Джон, все еще находившийся под впечатлением увиденного и услышанного. — И никаких ему не нужно искусственных возбуждающих средств.
— Возможно, вы правы, — осторожно поддакивал Карпентер. — Но они часто сами не понимают, что ценное, а что стоит гроши. Так или иначе, но люди вроде вас им необходимы. Так сказать, чтобы поддерживать разумные отношения между миром белого человека, как они нас называют, и между ними. Я вам прямо скажу, что только с открытием моей лавки прекратились грабительские набеги торговых шхун на эти берега. Сейчас здесь начинает работать фирма русского торговца Караева. Я долго думал, как мне отнестись к нему, и пришел к выводу — надо сотрудничать с русскими официальными властями. Другого выхода нет. Тем более что русские не собираются вмешиваться в коммерческие дела нашей фирмы…
— Я не совсем понимаю, с какой целью вы все это мне рассказываете, — пожал плечами Джон.
— Извините, но я вижу в вашем лице культурного и образованного человека, — учтиво заметил Карпентер. — Вы заявили, что собираетесь посвятить жизнь делу процветания чукотского народа, и я могу предложить вам объединить наши усилия.
— Боюсь, что ничем не могу быть вам полезен, — ответил Джон. — Я живу так же, как и все чукчи или эскимосы. У меня нет иных средств существования, кроме собственных рук. Море и тундра меня кормят и одевают. Насколько мне известно, вы не ходите на охоту, не ставите ни сетей, ни капканов — вы только торгуете. Таким образом, меня отличает от местного населения лишь цвет моей кожи…
Карпентер замолк. В его молчании чувствовались злость и бессилие.
— Ну что ж, — процедил он сквозь зубы. — И верно, мы говорим с вами на разных языках.
На следующий день караван энмынских нарт выехал в Кэнискун. Произведя необходимые закупки и искупавшись на прощание в естественной горячей ванне, путники направились в обратный путь и срезали изрядный кусок, взяв курс из Кэнискуна через тундру прямо на Колючинскую губу.
Через две недели нагруженные товарами нарты въезжали с восточной стороны в Энмын, и возле каждой яранги стояли в ожидании люди.
«Наступил 1917 год, — записал в своем дневнике Джон Макленнан. — Он пришел сегодня светлой и очень яркой ночью в полыхании полярного сияния, в мерцании неожиданно крупных для Севера звезд. Здесь не встречают Нового года. Здесь иной цикл жизни, иной ритм. В моей яранге щебечет новое существо — дочь Софи-Анканау Макленнан. Она родилась в осенние пурги, и этим обстоятельством Пыльмау объясняет необыкновенную белизну ее кожи…»
В чоттагине раздался топот, и Джон окликнул из полога пришедшего.
— Это я! — сообщил Тнарат и просунул свою круглую, аккуратно остриженную голову сквозь меховую занавесь.
Тнарат с любопытством смотрел, как пишет Джон, и с восхищением произнес:
— Очень ловко петляешь!
— А ты знаешь, что сегодня пришел Новый год? — с некоторой торжественностью в голосе спросил его Джон.
— Что ты говоришь! — удивился Тнарат и внимательно оглядел полог, словно Новый год мог запросто войти в жилище и притаиться где-нибудь в углу.
Но в пологе ничего нового и примечательного не было. В одном углу Пыльмау кормила грудью девочку и одновременно поправляла пламя жирника под низко подвешенным над огнем чайником. В другом углу Яко и Билл-Токо играли мелкими тюленьими зубами, выкладывая на полу из моржовой кожи замысловатые узоры. На двух угловых столбах висели охранитель домашнего очага с лоснящимся от жертвенного сала ликом и блестящий медный рукомойник.
— Наступил тысяча девятьсот семнадцатый год, — продолжал Джон, высчитав в уме, сколько «двадцаток» составляет одна тысяча девятьсот.
— Так много? — удивился Тнарат и задумчиво продолжал: — Я слышал, что белые люди считают годы, но никак не могу понять, как это им удается увидеть в северной ночи приход Нового года. Видно, это нелегкое дело?
Джон сначала хотел объяснить, что такое летосчисление и календарь, но, подумав, решил перевести разговор на другое, ибо объяснение календаря должно было бы растянуться на долгие часы, а Тнарат вряд ли понял бы необходимость такого строгого учета времени, особенно в эти морозные зимние вечера, когда кажется, что течение жизни остановилось.
— Можно поглядеть? — Тнарат потянулся к блокноту Джона.
Он разглядывал исписанные страницы, и Джону снова казалось, как и тогда, когда то же самое делал Орво, что Тнарат что-то понимает в написанном — такое сосредоточенное у него было лицо.
— Как бы мне хотелось научиться этому! — словно затаенную мечту высказал Тнарат, со вздохом сожаления возвращая блокнот Джону. — Это, наверно, чудно понимать, что начертил, и возвращать сказанные слова, будто оглядываться вслед собственным мыслям.
— Но ведь я пишу не на чукотском языке, а на своем, — сказал Джон. — Вот если бы у вашего языка были свои собственные знаки, тогда бы тебе ничего не стоило и чертить и понимать, как следы на снегу понимаешь.
— Разве уж такое невозможное дело придумать значочки и для нашего языка?
— Наверное, можно, — согласился Джон. — Но для этого надо, чтобы ученые люди очень хорошо выучили ваш язык.
— А зачем ученым людям учить наш язык? — удивился Тнарат. — Хватит и того, что мы его сами хорошо знаем.