Сообщники

Обновления сразу в нескольких телеграм-каналах. Переворачиваю телефон экраном вниз – недавно выработала такую привычку, чтобы не отвлекаться. Я плачу и не стесняюсь, все равно никто не увидит. Может, это новости на меня так влияют, может, лук, который я режу

Морковь тру на крупной терке, жарю вместе с луком до золотистого цвета. Телефон нервно подрагивает от приходящих оповещений. Из фарша леплю фрикадельки и бросаю в кипящую подсоленную воду. Туда же летит картофель, порезанный кубиками, – вместе им не так скучно вариться. В кастрюле бурлит вода, фрикадельки выпрыгивают, сталкиваются боками, суетятся. Чисто мы, люди. А потом их затягивает обратно под воду. Добавляю овощную зажарку, прикрываю крышкой и уменьшаю огонь – остается ждать.

Сегодня ехать через всю Москву – нервничаю. Хотя, если я не буду ничего такого делать, всё же закончится хорошо? Чего такого? Главное – не забыть квитанции. На сапоги – вот лежит в кошельке, а на пальто – не вижу. Ну, начинаааается. Где чек из химчистки? Перерыть сумку, достать вещи по одной, проверить все отделения, подкладку. Посмотреть на столе, под столом, за столом, на тумбе у двери, в вазе для ключей, заглянуть под раковину и потрясти мусорное ведро. Помыть руки. Залезть в шкаф и найти смятую бумажку в кармане пуховика. Ладно, все хорошо. Квитки я кладу в кошелек и, пока собираюсь, два раза перепроверяю их – просто на всякий случай. На телефон без остановки приходят оповещения: новости, новости, эсэмэска от банка, новости, предупреждение от МЧС.

«Театральную» и «Тверскую» проезжаем без остановок – поезд сбавляет скорость, но не тормозит. Пустота на перронах. Желтый электрический свет. Смотреть на безлюдные станции неловко, как на голого человека. Пропадает сигнал вайфая, телеграм обновляется с задержкой. Вижу сообщение: «В России на акциях протеста задержаны три тысячи триста двадцать четыре человека».

– Видела кофточку прямо на тебя. Привет! Говорю, видела кофточку. Тут в секонде за углом, знаешь? Они вывеску убрали, но я тебе покажу. Тебе так пойдет! Она такого интересного зеленого цвета. Благородного, понимаешь?

Это меня встречают в доме быта. Тут ни митингующих, ни полиции, а знакомые сотрудница химчистки и мастер по ремонту обуви. Мы говорим о чистящем средстве, которое удаляет все пятна (надо домой порошок купить), и почему-то – о том, как правильно поливать кактусы. Я хочу еще что-то важное спросить, но не решаюсь.

Ныряю в метро. Эскалатор равнодушно тащит вниз толпу и меня тоже, а я смотрю прямую трансляцию на ютубе. Людей берут в окружение, прижимают к стенам домов. Замах, удар. Повторить. Какая-то девушка бежит и получает дубинкой по ноге. Рефлекторно трогаю колено и чуть ниже, куда пришелся удар. Я впечатлительная, как говорит муж, слишком близко все принимаю к сердцу. Он считает, надо смотреть на вещи шире. Это как?

По левой стороне бегут студенты и обсуждают какого-то отвратительного Олега, который не может запомнить номер квартиры. Соседний эскалатор толкает грузную женщину наверх, а она кричит в телефон: «Открой дверь, открой!» Я открываю очередное видео: парня бьют электрошокером, женщину – ногой в живот, людей кладут лицом на снег. У меня есть право смотреть. Или не смотреть. Право хранить молчание. Правохранительный (с одной «о») орган – это мой рот, твой рот, наши рты. Мы можем ими молчать, это не запрещено. На обратном пути делаю пересадку на кольцевую – так чуть дольше, зато не придется ехать мимо пустых станций.

Леся отвечает, когда я уже подъезжаю к дому. Еще каких-то десять минут, и я открою дверь в квартиру, где пахнет супом с фрикадельками. Но короткое слово «да» заставляет меня выйти на следующей станции и сесть в поезд в сторону центра. Я не хочу этого делать! Я бы вообще сегодня сидела целый день дома. И ее не пустила б, если бы она меня слушалась.

«ты поперлась на митинг?»

Спустя четыре часа она подтверждает то, что я и так знаю: «да».

От нее приходит геолокация: район Цветного бульвара. Прошу дождаться меня у станции и ни во что не ввязываться. Леся прочитывает сообщение и не пишет ни слова – как была в детстве вредная, так и осталась. Когда я приходила за ней в садик, всегда капризничала, когда забирала из начальной школы – отказывалась уходить с продленки. Разница в одиннадцать лет сделала из меня не старшую сестру, а вторую маму. Зато благодаря Лесе я поняла, что хочу своих детей. И главное – что я с этим справлюсь и буду хорошей матерью. Мне кажется, я правда хорошая мать.

Наверху тревожно. Люди ходят группками, стоят группками. Те, что в шлемах, тоже передвигаются группками. Я тут одна, мозолю глаза и тем, и другим. Леся подходит ко мне, и мы тоже становимся группкой. За то время, что мы не виделись, она немного набрала вес и сделала короткую стрижку. Ей идут и пухлые щеки, и мальчишеская прическа.

Леся никогда не говорила, с кем и куда идет гулять, приходила домой поздно, оставляла сигареты в кармане куртки, не стесняясь никого в доме. Она была ребенком улицы, несмотря на двух матерей в семье. «А возможно, именно из-за этого», – говорил с ухмылкой отец. И вот мы стоим, обсуждаем что-то неважное – что скользко и ветрено, – пока вокруг нас задерживают людей. Полицейские кладут друг другу руки на плечи и идут змейкой через толпу. Они подходят сзади к какому-то парню лет двадцати и задирают ему руки вверх, высоко над головой. Парень складывается пополам, так его и ведут в автозак. Леся спрашивает меня, кивая в сторону задержанного: «Ну как?» Я пожимаю плечами: что – как? Надеюсь, нам не будут заламывать руки, у меня столько пакетов с собой, из них все вывалится на асфальт.

Леся утыкается в телефон, быстро печатает, стирает что-то, пишет заново. У нее маникюр неоново-салатового цвета. Она обожает все необычное. Хочется защитить ее от глупостей, которые она способна натворить. Почему она не отвечает на сообщения? Кто может быть человеку ближе семьи? Леся злится, говорит, что люди становятся кем-то друг другу не из-за родства. Она отрывается от телефона и тычет мне им в лицо. Открытый чат в телеграме, называется «Передачи» или как-то так.

– Они добровольно помогают задержанным, поняла? Чужие, как ты говоришь, люди. Мне дважды передавали в отделение воду и еду.

Как? Тебя задерживали?! Несколько раз?! Ты понимаешь, какой это позор? Почему ты не сказала мне ничего?

– А что бы это изменило?

Я хочу ей все объяснить. Сказать, что надо быть благоразумной. Что я желаю ей добра. Неужели так сложно быть нормальной? Неужели нельзя вести себя правильно? Все то, что я уже сто раз ей говорила.

Она не слышит моих слов. Я сама их, если честно, не слышу. Рядом с нами полицейский кричит в громкоговоритель: «Уважаемые граждане, вы мешаете проходу других граждан, просьба разойтись». Он вдруг поворачивается и смотрит в глаза, будто обращается лично ко мне. Вся площадь наблюдает, что случится дальше. Мне страшно. Пакеты падают на тротуар – я цепляюсь за Лесину руку. Тащу ее за собой в метро, она упирается. Я не нахожу нужных слов, чтобы ее убедить, но знаю, что ей на самом деле сейчас нужно, что для нас всех будет лучше. Она вырывается, отбегает. Поворачивается и что-то кричит мне. Я слышу только громкоговоритель:

– Данное мероприятие является незаконным. Мы делаем все, чтобы обеспечить…

Леся примыкает к небольшой компании людей, и я теряю ее из виду. Прижимаю к груди пакеты с сапогами и пальто. Мимо ведут задержанных, толпа кричит: «Позор!» Ее тоже так уводили? Почему она не сказала об этом? Полицейские отгоняют людей с фото- и видеокамерами от автозаков: «Не мешайте работать». Я собираюсь нырнуть под землю, но понимаю, что одного пакета не хватает. Вот он, лежит в метре от меня. По грязному асфальту распластался рукав блузки благородного зеленого цвета. Какая-то женщина хочет поднять вещь – ее задерживают, когда она нагибается. За что? По пакету проходятся сапогами.