Соперницы
Шрифт:
Когда эти слухи дошли до Комаё, она признала свое поражение. Для Сэгавы же эти слухи стали самым удобным оправданием, какое только можно вообразить. Потому-то между ним и Комаё ни разу не было разговора о том, правду ли, в конце концов, говорит молва или нет. Комаё всей душой уверилась, что это правда, и вне себя от горя проливала слезы обиды на мужское бессердечие. Мужчине нелегко было при каждой встрече выдерживать слезы и упреки, а она не слушала ничего, даже его оправданий. В конце концов он решил, что по горло сыт всем этим, и сбежал.
Зато его новая любовь, Кимирю, так была им увлечена, что не говорила ни единого слова поперек. Чем больше запутывались его отношения с Комаё, тем безоблачнее был роман с Кимирю. Однажды пара сидела в гостиной чайного дома «Куцува», и Сэгава сказал:
— Вокруг все только и говорят о том, что мы поженимся. О чем бы ни зашла речь — сразу про нашу свадьбу…
—
— Напротив, это, вероятно, большое беспокойство для вас. Простите же меня!
— Как так? Почему же это беспокойство для меня? Объясните, пожалуйста!
— Ну, когда о вас все говорят, то и на людях не появиться, верно?
— Вот и я о том же! Разве я не сказала, что мне жаль братца? У вас с госпожой Комаё было все так хорошо, и тут появилась еще я. Мне не будет прощения, если с ней теперь что-нибудь случится!
— Мы ведь условились не упоминать иероглиф «Кома»! Но в свете ходят удивительные разговоры… Мол, мы с вами давным-давно заключили уговор о женитьбе, еще в ту пору, когда вы были гейшей в доме госпожи Рикидзи. Якобы как раз тогда у вас появился патрон, он вас выкупил, и потому мы на некоторое время расстались. А госпожа Рикидзи — очень опасный человек! Ведь кое-кто из гейш спрашивал её, справедливы ли все эти слухи, и госпожа Рикидзи сказала, что все — совершенная правда! Ну, и я тоже говорю теперь, что все правда, потому что мне надоели бесконечные расспросы о том и о сем. И даже знаку «Кома» я сказал то же самое.
— И что же она на это?
— Я не знаю, ведь с тех пор мы не виделись.
— Удивительно все это, правда? Я совсем не понимаю, где кончается вчера и где уже сегодня! Отчего так случилось? Братец, скажите!
— Что же сказать?
— Братец! Не бросайте меня никогда, прошу вас! — Кимирю без всякой причины, как это свойственно женщинам, уронила слезу.
В этот вечер Сэгава пришел в её дом в Хаматё, прежде бывший домом содержанки, да так и остался там на ночь. За первой ночью последовала вторая и третья, и в конце концов он стал оттуда ходить в театр. Потом он привел за собой в этот дом еще двоих, слугу Цунакити и рикшу Кумако. Само собой получилось, что когда в театре появлялись срочные дела к актеру Сэгаве, то все, начиная с заведующего гримерными, являлись к нему в Хаматё, а дом в Цукидзи стал лишь местом обитания его ушедшей на покой матери. Хотя на воротах дома в Хаматё не висела табличка с его именем, здесь и был теперь его дом, а Кимирю, которая всегда теперь носила прическу марумагэ,была ему поистине как супруга.
Приемная мать Сэгавы, О-Хан, оставив в стороне все прочие доводы, уж во всяком случае возлагала надежды на приданое Кимирю. Поэтому она нарочно нанесла визит в Хаматё, чтобы заручиться там благосклонностью к сыну и в будущем. Когда Кимирю явилась к О-Хан с ответным визитом, то её приняли с почтением и не выказывая превосходства. После этого Кимирю стала думать о матери Сэгавы с истинной нежностью, будто это была её родная матушка. Вскоре между двумя женщинами наладилась такая дружба, что они стали частенько ходить вместе не только в театр «Синтомидза», но и в театр «Итимурадза», и в Императорский театр, и на другие представления.
Тем временем Рикидзи из дома «Минатоя», чтобы показать Кимирю в выгодном свете и вызвать к ней сочувствие, неустанно сеяла сплетни и намеки среди знакомых из артистического мира, а прежде всего среди гейш в чайных домах квартала Симбаси.
20
УТРЕННЯЯ ВАННА
В одиннадцать часов, как раз когда в бане «Хиёси» разошлись утренние посетители, большой бассейн, словно свою собственность, единолично занял хозяин дома гейш «Китайский мискант» старик Годзан. Распарившийся в свое удовольствие, старик без стеснения широко зевнул и потянулся, да так, что из воды высунулись обе его тощие руки. Потом он с интересом стал наблюдать за тем, как в чистую, недавно набранную воду бассейна под углом входят теплые лучи зимнего солнца, проникающие через световое окошко высоко на потолке. В это время застекленная дверь с грохотом отворилась, и в мыльню вошел человек лет сорока, с почерневшим от загара лицом, крепкой шеей и широкими плечами. На нем было совсем не подходящее к его облику шелковое кимоно. Недоумение вызывал и откровенно грязный ворот сего франтовского наряда. Его кушаку из жатого шелка лишь на животе придана была видимость жесткого мужского пояса какуоби,однако накидки хаори,которая бы это прикрыла, на плечах мужчины не было. Под носом человека имелись редкие усики, по-видимому отпущенные с большим тщанием. Он не похож был ни на журналиста,
Резко толкнув скользящую стеклянную перегородку между раздевалкой и мыльней до предела, он большими шагами приблизился к краю бассейна и начал плескать на себя воду. Увидев перед собой лицо старика Годзана, который как раз вволю належался в горячей воде и поднялся на ноги, господин небрежно поприветствовал его, как это делают между собой студенты: «Эгей!» Он собирался уже прыгнуть в бассейн, да, видно, опасался, что вода чересчур для него горяча. Годзан нарочно отпустил колкость:
— Принимать ванну — так уж в бане! Вы согласны, Такарая-сан? В домашней-то лоханке, может, и удобней, но вот песенка там не мурлычется…
Накативший на него при этих словах новый приступ зевоты Годзан подавил. Не то чтобы Годзан питал к хозяину заведения «Такарая» какую-то особенную вражду, скорее, тот ему просто не нравился. Когда-то господин Такарая был второстепенным актером в студенческом театре, [42] а еще лет пять назад про его заведение «Такарая» и гости, и гейши говорили не иначе, как «ах, этотдом!». В квартале Симбаси прекрасно знали, что обитательницы «этого дома» продавались всем без разбору. Зато Такарая в короткий срок сколотил капитал, быстренько нанял двух или трех настоящих профессиональных гейш, не поскупился на подарки хозяевам дорогих чайных домов и через короткое время стал вести свое дело совершенно по-новому. В прошлом году в местном комитете квартала Симбаси возникли какие-то трения, и настал момент смены руководства — тут уж господин Такарая похлопотал, стал одним из ответственных лиц и теперь начал постепенно приобретать влияние. Это выдвижение хозяина дома «Такарая» у старика Годзана вызывало в груди тошноту. Уж очень это было похоже на то, что писали газеты про «выросшую в одночасье» скороспелую элиту тогдашнего общества. Поначалу эти люди ничуть не заботились о внешних приличиях, совершали любые низости, какие только могли, но как только разбогатели, сразу же стали покупать себе привилегию за привилегией, позабыли о своем низком происхождении и надули щеки. Это можно еще стерпеть от политиков, дельцов, биржевых маклеров, но тот, кто зарабатывает на жизнь содержанием дома гейш, должен быть человеком безупречного вкуса, и дело свое вести наполовину для поддержания тонуса в конце весело прожитой жизни — от этих представлений времен своей юности Годзан не мог избавиться и теперь. Когда он смотрел на хозяина дома гейш «Такарая», то в первую очередь осуждал усы у того под носом, а потом уже то, как он работал в местном комитете, заняв там ответственную должность. Если комитет собирался, чтобы обсудить финансовый отчет или иные подобные вещи, хозяин дома «Такарая» сразу же начинал проталкивать свое мнение, ораторствуя словно на общем собрании пайщиков какой-нибудь акционерной компании. Годзану даже со стороны смешно было на это смотреть.
42
Студенческий театр — соси-сибай,или сёсэй-сибай,непрофессиональный театр, созданный в 1888 г. в городе Осака с целью поддержать политическое движение за свободу и народные права.
Может быть, хозяин «Такарая» не замечал, что вызывает столько неприязни, а может быть, замечал, но стремился одержать над всеми верх при помощи своего собственного тайного средства — сочетания подавляющей противников воли и хитрости. Господин Такарая совершенно спокойно воспринял сомнительную реплику старика Годзана, которую тот произнес, подавляя зевоту. Он обратился к старику уже из бассейна:
— Сэнсэй, правда ли, что вы так больше и не выступаете?
— В мои годы я и рад бы выступать, да не могу. — Старик вылез из бассейна и сидел теперь возле шайки для мытья, тер свои бока с выпирающими ребрами. — Если настанет день, когда я снова выйду выступать, устроители не оберутся хлопот, а зрителям придется и того хуже.
— В последнее время не дают на сцене ничего хорошего, оттого, наверное, и залы стали пустовать. А я, сэнсэй, по правде говоря, давно хотел с вами посоветоваться, только вот все занят, знаете ли…
Говоря это, господин Такарая посмотрел по сторонам, но в мужском отделении они по-прежнему были вдвоем со стариком, а в женском отделении было совершенно тихо, не доносилось ни звука, только старуха надзирательница, сидевшая на своей вышке, нацепив очки, сосредоточенно распарывала какие-то кимоно.