Соперник Цезаря
Шрифт:
— Или ты думаешь, что я буду мстить тебе из-за того случая со свидетельством в суде? — Клодий продолжал разыгрывать простачка. — Это ерунда, сиятельный, все забыто. Я вообще человек не злопамятный. Я — весельчак. Неужели ты не заметил, что нрав у меня совершенно беззлобный? Нет? Друг мой, не будем спорить о козлиной шерсти. Кстати, мне тут в голову пришла странная мысль: уж не собираешься ли ты ехать к Цезарю легатом из-за того, что боишься меня?…
— Нет… Но… я бы предпочел…
— Во имя Судьбы! Какое недоразумение! Ты чуть не совершил роковую ошибку. Какое счастье, что все успело разъясниться.
— Думаю,
— Ну, конечно же! Я раскаиваюсь! Разве я похож на безумца, который лелеет в душе мелкие обиды? Друг мой Цицерон, я восхищаюсь твоими талантами. Доколе!.. — воскликнул он, удачно пародируя интонации Цицерона. — Доколе ты будешь считать меня врагом? Ну да, я немного обиделся, когда ты выступил против меня в суде, но это же мелочь, друг мой. Мы легко можем помириться. Как Цезарь помирился с твоим другом Помпеем. Мы теперь все друзья. Я, ты, Помпей, Цезарь, Красс!
— Я рад, что мы больше не враги, — сказал Цицерон сухо. — Хотя не могу сказать, что я в большой дружбе с консулом Цезарем. Его планы вызывают у меня опасения.
— А уж как я рад! — Клодий сделал вид, что не замечает оговорок, и полез обниматься. В толпе свистели и аплодировали. Кто-то кинул Цицерону изрядно увядший венок, бросил довольно ловко — венок очутился у Цицерона на голове. — Так ты откажешь Цезарю? Не поедешь легатом?
Цицерон снял венок и отдал Публию Крассу.
— Цезарь не обидится, если я откажусь? — «Спаситель отечества» колебался.
— Он поймет, как тяжела для тебя разлука с Городом.
— Нет, я, честно говоря, мог бы… — вдруг запротестовал Цицерон. — Хотя и…
— Цезарь не обидится, — заверил Клодий.
Неожиданно Цицерон ухватил Клодия за локоть и прошептал доверительно, торопливо, отчаянно:
— Скажу тебе честно: я обессилен до такой степени, что готов жить под властью тирана в покое, нежели сражаться, имея наилучшие надежды.
— Сражаться? С кем? Разве Риму кто-то угрожает? Может быть, галлы?… И о какой власти тирана ты говоришь?
Цицерон не ответил. В глазах его была такая печаль, такая безысходность, что Клодию стало не по себе.
— О чем ты? — проговорил Клодий растерянно. Дурашливая маска слетела.
Почему бы им не поговорить искренне друг с другом, как когда-то? Жаль, место неподходящее, слишком много посторонних ушей.
— Я боюсь тирании, — вздохнул Цицерон.
— Тирания? Это же абсурд, сиятельный!
Цицерон мягко улыбнулся:
— О, конечно! Пока что нас пользуют такими слабыми ядами, что мы можем погибнуть без страдания. Но это все равно яд.
— Ты слишком подозрителен. Будем великодушны, как герои Теренция, простим друг другу все подозрения и обиды, примиримся и заживем общим домом, снеся все ограды, все двери, все запоры. Ведь мы все — одна семья. Ты мне сам говорил когда-то: Рим — одна большая семья, и если мы об этом забудем, то погибнем.
Цицерон лишь вздохнул в ответ.
II
Уже после полудня Клодий появился у сестрицы своей Волоокой, вдовы Метелла Целера.
Положенный год траура еще не миновал, но вместо траурного — цветное платье на красавице, в ушах — дорогие серьги, на шее — жемчужное ожерелье, хотя во время траура не полагалось носить драгоценности. Но Клодия всегда нарушала запреты. Однажды Клодий сказал сестре, что безрассудные женщины выглядят в сто крат очаровательнее рассудительных. С тех пор она чудила непрерывно — так запали ей в душу слова брата.
Когда Клодий вошел в малый атрий, она поднялась ему навстречу, обняла и поцеловала в губы.
«Наверняка у нее новый ухажер. С месяц она будет вести себя как пятнадцатилетняя новобрачная, а потом сразу, без перехода, — как пятидесятилетняя брюзжащая матрона», — отметил про себя Клодий.
Скосив глаза, оглядел малый таблин, рассчитывая увидеть кого-нибудь из поклонников сестры. Но увидел молоденькую девицу — лет пятнадцати, не больше. Девушка сидела на стуле очень прямо, сложив ладошки на коленях, и во все глаза глядела на Клодия. Глядела так старательно, что даже голову склонила набок. Клодий подмигнул девчонке, та ничуть не смутилась, сложила розовые пухлые губки сердечком и в ответ подмигнула тоже.
«Вот же дрянь», — подумал Клодий одобрительно. Среди молоденьких девиц на выданье он подобной дерзости не встречал. Все они смущались и прятали глаза, все казались схожими на вид, не понять, что из них может получиться — примерная мать семейства или стерва вроде Квадрантии.
— Смотрю, у тебя гостья. — Клодий отстранил сестру и принялся бесцеремонно разглядывать девчонку. Та опять не нашла нужным смутиться. Напротив, облизнула язычком губы, чтобы ярче блестели, и поправила волосы на лбу.
Ему показалось, что он где-то ее встречал.
— Это Фульвия, дочь Марка Фульвия Бамбалиона. Марк Фульвий на лето уехал из Города, его дом пока ремонтируют, так что девочка живет у меня, поскольку мы состоим в дальнем родстве с ее матерью.
Дочь сенатора Фульвия. Уж не того ли, который… Клодий вспомнил сцену убийства юноши неподалеку отсюда, на Палатине, и крик девочки, пытавшейся спасти брата. Да, да, Ноны декабря… Заговор Катилины. Опять приходится поминать Цицерона. В то утро девчонка казалась подлинным зверенышем. И теперь в ней чувствовалось что-то когтистое, опасное, но до времени скрытое. Она повзрослела и похорошела — стройная, гибкая. Черные, чуть раскосые, миндалевидные глаза, волнистые, с рыжинкой волосы — такими изображали своих богинь этрусские мастера.
— Да ну! Неужели ее матушка позволит ей остановиться в твоем доме? — вполне искренне удивился Клодий.
— Ее матушка в Байях. [95] А отцу совершенно все равно, где живет его дочурка. Девочке у меня понравится. Весело. В моем доме, дорогая Фульвия, можно узнать самые последние новости. Ты расскажешь нам городские сплетни, братец? — Клодия бросила на брата многозначительный взгляд.
Молодой патриций уселся рядом с девушкой, так чтобы его рука, небрежно легшая на подлокотник, коснулась ее руки. От этого прикосновения Фульвия вздрогнула всем телом, но руку не убрала.
95
Байи — модный курорт, который славился вольностью нравов.