Сошествие во Ад
Шрифт:
– Я хочу остановиться. Хочу выучить свою роль, – прерывисто дыша, проговорила Адела.
– Но ты знаешь свою роль, – ответила Паулина. – Ты ее прекрасно знаешь и ты сыграла ее пре… ну, в общем, ты ее сыграла.
– Нет, нет, я должна найти ее, она обещала мне это дать, – сказала Адела.
– Кто «она»? – спросила Паулина.
– Лили, эта… Сэммайл или как ее там, – вскрикнула Адела. – Там, в сарайчике, у кладбища…
Паулина нахмурилась. Она очень хорошо помнила Лили Сэммайл и понимала, что это была не просто старушка у калитки или, если уж на то пошло, не просто древнее существо возле очень большой калитки, куда входят многие из тех, кто выбирает себя. И не калитка это вовсе, а врата Гоморры на Равнине, вход в мир иллюзий,
– Давай я побегу вместо тебя, Адела, а ты отдохни. Я бегаю быстрее тебя, – добавила она. – У меня ноги длиннее. А об этой… ты не думай. – Она не смогла выговорить имя. Не было никакого имени у демона, жившего в Гоморре, в сарайчике у кладбищенской стены, по крайней мере, до тех пор, пока не отверзлись могилы.
– Нет, нет, никто ничего не может сделать, – всхлипнула Адела. – Только она поможет мне вылечить голову. Она обещала дать мне… А ты ничего не сможешь сделать, ты не видела этого ужаса в доме.
– Но давай хотя бы попробуем, – попыталась уговорить ее Паулина. – Давай я пойду и выучу твою роль. – Она тут же поняла двусмысленность своего предложения. Имела-то она в виду роль в пьесе, а стоило сказать об этом, и слово «роль» наполнилось совсем другим смыслом. Прошлое Аделы, вся ее жизнь принадлежали только двоим – ей самой и Богу, если, конечно, Богу было место в жизни Аделы. Никто, кроме Бога, не смог бы сыграть ее роль. Только Он, ради Которого крестили мертвых, Тот, Кто Сам пожертвовал Собой и показал другим, как это сделать, только Он мог принять жертву за всех, упокоенных в склонах Холма, возрожденных жертвой. Звуки фанфар окружили Паулину – так звучали возрожденные души, но ближе всех сейчас звучала хриплая одинокая труба.
– Там… в сарайчике… – лихорадочно шептала Адела, – там я узнаю свою роль. Иди и спроси ее…
Она с горячечной надеждой схватила руку Паулины и тут же отбросила с отвращением. Паулина готова была устремиться к новой цели, но та же сила, которая породила эту готовность, тут же ее и уничтожила. Она вздрогнула, ее отбросило от ворот Гоморры, где престарелая Лилит искривляет дороги душ.
Адела, до сих пор лежавшая с закрытыми глазами, вдруг широко распахнула их и уставилась на Паулину. Мгновение они смотрели друг на друга, а потом Адела закричала:
– Уходи! Ты не сделаешь, а если сделаешь, будет только хуже. Ты – дьявол, ты не хочешь, чтобы я знала. Уходи, уходи!
– Адела, дорогая, – заговорила Паулина, не обращая внимания на отвращение в голосе больной, – это же я, Паулина. Ты поправляйся, пожалуйста, а я сделаю, что смогу.
– Не сделаешь, не сделаешь! – кричала Адела. – Ты только все испортишь. Ты мучаешь меня, ты из меня все кости выворачиваешь! Ненавижу тебя, ненавижу, уходи! – Она начала метаться.
Паулина услышала, как миссис Хант, привлеченная криками, торопливо спускается по лестнице. Она воскликнула, разрываясь от боли:
– Я уже иду, я тебе обещаю…
– Нет, – кричала Адела, закрывая глаза руками. – Ты о нас не думаешь, ты нас не любишь. Ты… ты и Хью хотите запихнуть меня в могилу с этим… с этой… которая там, в комнате, а это не я, не я!
Мать обняла ее за плечи, пытаясь успокоить. Глазами миссис Хант показала Паулине на дверь, и той ничего не оставалось, как выполнить этот безмолвный приказ.
Паулина вышла из дома и пошла по улице, пытаясь успокоиться. Нужно было понять, что теперь делать. С одной стороны, просьба Аделы. С другой стороны – хорошо ли это для Аделы? Но кто должен решать, что для Аделы хорошо, а что нет? Сама Адела? Или еще кто-то? Питер? Но она не станет просить Питера. А интересно, что он скажет, если она попросит? Тут же вспомнит Всевышнего…
Наткнувшись на это слово, она взвесила его и сразу почувствовала облегчение. Она сделает то, что хочет Адела, потому что это нужно Аделе; она сделает это во имя Всевышнего, в лесу, где поют листья. Кто бы там ни был, он тоже подвластен закону взаимопомощи.
Перед ней в солнечном свете высился Холм, а на его дальней стороне – место, откуда пришел ее двойник, теперь наконец ставший с ней одним целым. Там, откуда он пришел, вздымались горы безличности, и где-то там затерялась нужная ей точка. Она шла к тому, что должно быть сделано. Вверх и вверх, а потом опять немного вниз. Она смотрела в сторону Города, где ей предстояло вскоре оказаться.
Вдали над землей стелился дымок поезда, в нем ехали те, кто покидал Холм, убегал от него. Изменилось ли в мире что-нибудь с тех пор, как в душе Паулины поселилась непреходящая радость? Может, да, а может, нет. Для одних мир обновлялся ежеминутно, для других – нет, для одних он был спасен, для других – нет. И так всегда – да или нет. Ей тоже предстоит покинуть Холм, и это факт, а любой факт – это радость, никогда прежде в расставании не было такой радости. С этими мыслями Паулина и оказалась возле сарайчика у подножия Холма.
Она сотни раз видела его. Грубая дверь была, как всегда, притворена. Она посмотрела на нее. Значит, здесь жила Лили Сэммайл? «Я бы мог замкнуться в ореховой скорлупе и считать себя царем бесконечного пространства, если бы мне не снились дурные сны». [47] Не дурной ли сон – считать себя царем пространства, замкнувшимся в ореховой скорлупе? Неслышные мелодии – застывшие фигуры на греческой вазе? Наслаждаться скорлупой как скорлупой, вазой как вазой! Она постучала в дверь, изнутри не донеслось ни звука. Она постучала еще раз; стук ее словно сделал дерево тонким листом бумаги – с той стороны стало слышно учащенное дыхание. Больше она стучать не стала; положила руку на дверь и тихонько нажала.
[47] Шекспир У. Гамлет. II, 2 (пер. М. Лозинского).
Дверь распахнулась. Она заглянула внутрь. Открылся неожиданно темный, узкий, уходящий куда-то в бесконечность проход. Земляной пол наклонно уходил вниз. Посреди сарайчика прямо на земле сидела женщина. Она была не одна: вокруг нее собрались обитатели отверзшихся могил. Многие из них толпились возле двери – в узком проходе хватало места для многих. Они стояли там, глядя на свою няньку, и все они были голодны. Лица – те, что еще можно было назвать лицами – бледны от многолетнего голода. А еще на них отражалось бестолковое изумление, словно они не догадывались, что терзались от голода. Пища внезапно исчезла, Маргарет Анструзер ушла, и все они умерли. Когда горнее солнце ударило по бесконечным иллюзиям, по всем их прошлым жизням, к ним пришел голод. Религию или искусство, гражданское чувство или чувственное желание, все, что способно освободить дух от самообмана, у них отняли; и вот они голодными взорами пожирают иссохшую грудь древней ведьмы. Их выпустили из могил, и они тусклым потоком устремились на свой знакомый Холм, да только не смогли пройти дальше кладбищенского сарайчика. Их кормилица сидела здесь, лелея свою последнюю иллюзию: она готова была напитать их и не могла поверить, что ей больше нечего им дать. О, как бы ей хотелось выглядеть кормилицей, любящей, доброй, хорошей, ни от кого не зависящей! А вокруг стояли голодные тени, но она их не видела. Она была женой Адама до Евы. Ева пришла на померкшую землю Эдема, чтобы спасти мир от этого демона. И вот теперь она сидит здесь, окруженная незримой толпой, отрезанная от земли, которую так долго и искусно населяла, сидит и ждет: может, хоть кто-нибудь из живых постучится, придет, попросит забвения, возжелает иллюзий, – а в чем же еще, как не в иллюзиях, человек способен найти забвение? Никто не пришел, никто не захотел забвения. Ее мертвые вернулись к ней, ее живые отказались от нее. И тут дверь распахнулась.