Сотрудник гестапо
Шрифт:
– И это было, – тихо, раздумчиво сказал Дубровский. Ему показалось, что Алекс осуждающе отнесся к его словам. «Быть может, это честный советский человек? Может, он случайно оказался на службе у немцев? Надо присмотреться к нему, прощупать поосновательнее. И тогда… Как было бы хорошо! „Один в поле не воин“, – вспомнил он старую русскую поговорку. – Было бы прекрасно, ведь он же русский».
Маленькая надежда затеплилась в сознании.
– Не приспособлен я к скотской жизни, – перебил его мысли Потемкин. – Раскинул мозгами. И согласился
– Теперь не сожалеете?
– А чего сожалеть? Ихняя верх взяла. А вы как считаете?!
– Кто его знает, как дальше сложится. Поживем – увидим. Однако, потерявши голову, по волосам не плачут. Oбpaтного пути у нас с вами нет.
– И то правда, – глухо отозвался Алекс.
– Скажите, а что представляет собой ваш шеф?
– Дылда? – многозначительно произнес Алекс. – Это, насколько я понял, отныне и ваш шеф.
– Да-да! Конечно. Только почему дылда?
– За длинный рост солдаты его так прозвали. Ну и к подчиненным это перекинулось. Между собой мы его тоже так зовем…
За окном послышался громкий незлобный лай.
– Вон с любимым псом развлекается. Засиделась собака, пока его не было. А другим не разрешает подходить к ней. Да и возьмется ли кто?! Она у него, словно бешеная, на людей кидается. Только его и слушает.
– Так что он за человек? – повторил свой вопрос Дубровский.
– Обыкновенный немец. До войны, говорят, был сотрудником криминальной полиции в Берлине. Член партии национал-социалистов. Никому, кроме фюрера и своей собаки, не доверяет. Любит он этого пса, а еще пуще – баб. В одной Кадиевке больше десятка девок перепортил.
– А с подчиненными как?
– Поживете, поработаете – сами увидите. Если старание проявите – приживетесь, а нет – в лагерь может отправить.
– Придется постараться.
– А здесь работа не деликатная – руки кровью марать придется.
Дубровский насторожился.
– Что вы имеете в виду?
– Не прикидывайтесь. Не с девками же он с вашей помощью беседовать собирается. С ними он сам общий язык находит. В этом деле руки красноречивее слов бывают. А вот на допросах… Там не только языком, мускулами тоже работать надо, – многозначительно произнес Потемкин и после недолгой паузы добавил: – А люди кричат, да что там говорить, некоторые просто воют от боли.
– А если я откажусь?
– Попробуй откажись. Значит, кишка тонка. Такие Рунцхаймеру не нужны. Здесь таких не держат.
В сенях послышался топот, в дверь постучали.
Потемкин поднялся с кровати, крикнул, чтобы входили, и, подойдя к лампе, прибавил света. В дверях показался пожилой немецкий солдат. Переводя взгляд с Потемкина на Дубровского, он несколько замешкался, но потом решился и доложил Потемкину, что кровать и постель доставлены.
– Хорошо, побыстрее заносите в комнату! – распорядился тот. – Но сначала передвиньте этот шкаф.
Дубровский встал, шагнул к шкафу, намереваясь помочь, но Потемкин жестом остановил его:
– Нет-нет!
Солдат приоткрыл дверь, окликнул второго. Вдвоем они передвинули шкаф, внесли кровать и, поставив ее у стены, аккуратно застелили постель на соломенном тюфяке.
– Спасибо! – поблагодарил их Дубровский.
– Пожалуйста! Пожалуйста! – вразнобой ответили они, удаляясь из комнаты.
Когда их шаги окончательно стихли, Дубровский, как бы раздумывая вслух, негромко проговорил:
– Никогда не видел, чтобы немецкий солдат ухаживал за русским переводчиком.
– Привыкайте, господин Дубровский. В нашей команде свои порядки.
– Не понимаю! Разве немцы уже не господа?
– Эти двое на время выбыли из господского сословия. Они арестованы за какой-то воинский проступок и предстанут перед судом. От нас зависит их дальнейшая судьба…
– Господин Алекс, не слишком ли много мы на себя берем?
– Нет, нет. Вы не совсем точно меня поняли. Их судьба зависит не от нас с вами, а от группы тайной полевой полиции, в которой мы с вами служим. От фельдполицай-секретаря Рунцхаймера, от фельдфебеля-следователя.
– Неужели у Рунцхаймера такие полномочия? Ведь по армейским понятиям он всего-навсего лейтенант.
– Этого лейтенанта побаиваются армейские генералы. Ему предоставлено право самолично выносить смертные приговоры. Конечно, к генералам и офицерам германской армии это не относится. Но проступки рядовых великой Германии Рунцхаймер разбирает сам и волен пресекать их по своему усмотрению, вплоть до расстрела. По делам же местного населения и говорить не приходится. Он и царь, он и бог. Хочет – казнит, хочет – милует.
– Да-а! Ничего не скажешь, права большие. А каковы же обязанности?
Потемкин метнул недоверчивый взгляд на Дубровского, прищурился и, глубоко вздохнув, молвил:
– Подробности у Рунцхаймера. Он сам берет подписку о неразглашении тайны, сам и посвящает в иезуиты святого ордена ГФП-721.
Дубровский помолчал, подошел к своей кровати и, присев на самый край, оглядел Потемкина. «Низкорослый, круглолицый человечек, с большим толстым носом и маленьким, обрубленным подбородком, – старался он мысленно запечатлеть портрет этого сотрудника тайной полевой полиции. – Так-так! Что же еще характерного? Большой лоб, темные волосы зачесаны назад и набок. А еще? Глубоко посаженные глаза. Верхняя губа шире обычного».
Потемкин убрал со стола газету, достал из шкафа почти новый немецкий френч и, насвистывая, стал одеваться.
«Хорошо бы узнать возраст и место рождения», – вспомнил Леонид назидания капитана Потапова и тут же спросил:
– А вы сами, Алекс, из каких краев будете?
– Я почти местный, – ответил тот, просовывая руку в рукав зеленого френча, на котором Дубровский разглядел солдатские погоны, – родился в станице Авдеевская, теперь она Авдеевка называется. Недалеко от Сталино.
– Там и немецким овладели?