Сотворение мира.Книга третья
Шрифт:
— Так точно, господин рейхсфюрер, — твердо сказал Риге и щелкнул каблуками. — Я понял, что акция в Глейвице имеет для нас огромное значение и должна быть сверхсекретной.
Тем не менее Конрад Риге не был твердо убежден в том, что он после явно провокационного нападения на радиостанцию останется жив. Методы избавления от нежелательных свидетелей, применяемые СД и СС, были Риге известны лучше, чем кому бы то ни было. Поэтому он решил на всякий случай рассказать о предстоящей акции Юргену Рауху и его жене.
Супруги выслушали Конрада в полном молчании. Ингеборг нервно раскатывала на крахмальной скатерти хлебный мякиш. Заложив руки за спину, Конрад ходил по комнате.
— Я, конечно, знаю, какая тайна мне доверена, — сказал он, —
— Да-а, здорово придумано, — сказал Юрген. — В таком случае, и я не буду молчать. Видимо, вам известно, что по приказу фюрера у нас уже проведена скрытая мобилизация и на польской границе сосредоточены готовые к вторжению войска. Мне приказано сегодня быть в восьмой армии генерала Бласковица для связи с оперативным отделом генерального штаба. Так что твоя акция в Глейвице, дорогой кузен, должна стать сигналом. После этой акции мировая общественность посчитает, что поляки напали на нас первыми, а мы вынуждены защищаться.
— Тебе не страшно, Конрад? — спросила Ингеборг.
— Дело не в эмоциях, — сказал Риге. — Когда-нибудь каждому из нас придется умереть.
— Ты прав. — Ингеборг вздохнула. — Так уж лучше умереть за фюрера и великую Германию. Ты это хотел сказать, Конрад?
Их взгляды встретились. Юрген заметил это, понял их многозначительность, тотчас же равнодушно подумал: «Они меня проводят и сегодня будут спать вместе». Вслух он сказал:
— Мой чемодан готов, Инга?
Ингеборг поднялась с кресла, поправила волосы.
— Да, Юрген. Мы с Конрадом проводим тебя на аэродром.
— Вот и хорошо, — сказал Юрген, — мне пора…
Все произошло так, как он предполагал. Вечером Ингеборг и Конрад вернулись с аэродрома, посидели в полутемной столовой, распили бутылку коньяка. Ингеборг вышла в спальню, сняла платье, чулки, надела халат и села на диване, обнажив круглые, с ямочками колени. Выкурив сигарету, она зевнула, засмеялась.
— Что ты? — спросил Конрад.
— Ничего, так, — сказала Ингеборг, — просто мне спать хочется.
— Мне тоже, — сказал Конрад.
…Утром Конрад Риге плотно позавтракал, нежно простился с новой своей любовницей и, не чувствуя ни малейших угрызений совести, уехал в Глейвиц. Там, в условленном месте, под охраной эсэсовцев, его дожидались переодетые в форму польских солдат уголовники, которым в тюрьме было обещано освобождение, если они выполнят то, что им будет приказано. Днем Риге беспрепятственно разведал все подступы к радиостанции, встретился с двумя офицерами Гейдриха, команда которых должна была перестрелять ничего не подозревавших уголовников.
Ночью все было сделано в соответствии с приказом. Угрюмого рецидивиста, который стал читать перед микрофоном текст направленной против Германии речи, Риге прикончил выстрелом в спину, остальных всех до единого перестреляла команда СД. Их трупы были оставлены вокруг радиостанции.
Теперь «оскорбивших Германию поляков» ожидало «возмездие». По приказу Гитлера сразу две группы армий двинулись к польской границе.
Шестнадцатилетняя Наташа Татаринова не задумывалась над тем, что происходит в огромном мире, отделенном от станицы Дятловской реками, озерами на донском займище, надречными лесами, линией уходящих за горизонт телеграфных столбов. Она знала, что за пределами станицы есть много сел и городов, есть чужие, совсем уже далекие страны, в которых живут миллионы людей, но все эти люди, села и города казались ей повитой туманом незнакомой жизнью, какая бывает только во сне.
Весь мир в представлении Наташи волшебно сжался, немыслимо сузился, превратился в одного человека — Андрея Ставрова, прекрасного и недоступного, который нежданно-негаданно появился в их доме, вот уже
Казалось бы, ничто вокруг не изменилось: так же, как всегда, неумолчно шумела река за двором, зеленела, желтела и опадала листва на вербах и тополях, так же кричали над куполом станичной церкви хлопотливые галки, так же надо было готовить вечером уроки, а по утрам идти на хутор в школу, чтобы в следующем году окончить ее и успешно сдать экзамены в медицинский институт. Да, все было как прежде, и все с появлением Андрея Ставрова стало для Наташи иным.
Когда Андрея не бывало дома, Наташа, таясь от матери, заходила в его комнатушку, подолгу стояла, прижав ладони к пылающим щекам, и осматривалась, как будто его вещи — непромокаемый плащ на вешалке, ружье и патронташ над узкой железной кроватью, стопки книг на столе, на подоконниках и на полу — могли рассказать о нем то, чего не знала Наташа.
Она вдыхала стойкий табачный запах в комнатушке, стыдясь, прижималась щекой к жесткому брезентовому плащу, перелистывала книги. В потертой клеенчатой тетради однажды нашла десяток фотографий. На одной из них был он… Сидел на поваленном дереве, без шапки, одетый в распахнутую меховую куртку и лохматые унты. Перед ним курился костер, а вокруг темнела густая тайга. Андрей Дмитриевич… Нет, просто Андрей… Такой он здесь, на фотографии, молодой… Андрей улыбался, светлые глаза ласково смотрели на Наташу. Она вспомнила, что таким впервые увидела его там, на Дальнем Востоке, в тот день, когда он нашел ее, плачущую девчонку, на кочковатом болоте, вынул из ее ноги занозу, взял на руки и принес к матери, в барак лесорубов. Ей было удобно в его сильных руках. Она обнимала его шею, следила за тем, как на ременных удавках болтаются у ее босых ног радужные фазаны, а сбоку бежит веселая рыжая собака с шелковистой шерстью и длинными ушами. Потом старшие Наташины сестры зажгли лампу, ощипали фазанов и стали их жарить. Больная мать рассказывала Андрею о переселенцах. В бараке было тепло, вкусно пахли шипящие на горячей сковородке фазаны. Андрей переночевал у них на деревянной скамье, а на рассвете ушел со своей собакой…
Как давно это было и какой маленькой и смешной она была, конопатая девятилетняя Наташка! Андрей тогда сказал, что ей, должно быть, семь лет, не больше. Сейчас ей шестнадцать, она заканчивает девятый класс, но сестры и все подружки за низкий рост до сих пор называют ее Кнопкой, а мальчишки-ухажеры Дюймовочкой…
В узком простенке между двумя оконцами, украшенное сухими пучками бессмертника, висело зеркало в старой, почерневшей от времени раме. Андрей каждое утро перед ним брился. Наташа смотрела в зеркало, хмурилась, видя круглое свое лицо с неярким румянцем, припухлыми губами. «Шестнадцать лет, а лицо девчонки, — печально думала она. — Хорошо, что конопушки на носу сошли, их стало совсем немного…» Темно-карие, почти черные глаза, негустые брови, две русые косы. Что в них хорошего? Разве ее, Наташку Татаринову, можно сравнить с красавицей, которая насмешливо смотрит из-под толстого стекла фотографии, стоящей на столе Андрея? У нее, у этой ослепительно красивой женщины, царственное лицо, в распущенных волосах белеет цветок ландыша, а рот победно и презрительно улыбается: куда, мол, Кнопка, тебе до меня?
Наташа знает: на фотографии под стеклом — его, Андрея, жена. Ее зовут Елена, а он называет жену Елей. Наташа видела эту женщину в прошлом году, она приезжала на несколько дней и уехала, надолго оставив в домике Татариновых запах дорогих духов. Каким грустным и молчаливым был Андрей после ее отъезда! Весь вечер он шагал из угла в угол в своей комнатушке, непрерывно курил, сквозь зубы насвистывал что-то…
Что ж, назло гордой красуле Наташа всегда будет любить Андрея! Она будет любить его молча, безответно и никогда не скажет об этом ни матери, ни сестрам, ни самым близким подружкам, ни — упаси бог — ему самому…