Совесть. Происхождение нравственной интуиции

Черчленд Патриция

Известный пример – Реформация, инициированная священником и богословом Мартином Лютером (1483–1546) в 1517 году, когда, протестуя против тогдашних церковных порядков, он прибил к дверям замковой церкви свои обличительные тезисы. Господствовавшие догмы, особенно те, что позволяли церковникам обирать паству и внушать ей покорность властям, Лютер считал порочными. Употребляя в своих воззваниях слово совесть, он подразумевал более широкое, не связанное догматическими рамками представление о том, что хорошо, а что плохо с нравственной точки зрения. Однако такая трактовка совести вынуждает нас задаться вопросом, чем же, если не общественными нормами, должен руководствоваться человек, отличая добро от зла.

Сократа (469–399 до н. э.) всегда интересовало, как мы приходим к нашим нравственным убеждениям. Особенно тревожила

философа наша склонность судить о том, что хорошо, а что плохо, даже когда на то нет никаких оснований. Что же касается его рассуждений о морали, там, где мы употребили бы слово совесть, он говорил о внутреннем голосе. Неизменно самокритичный, Сократ объяснял, что не всегда может положиться на свой внутренний голос и иногда тот его дезориентирует. Признавая ненадежность внутреннего голоса, Сократ приходил к выводу, что для обретения нравственной мудрости необходимо осознать собственное нравственное невежество и несовершенство. Мнимая мудрость, предостерегал он, принимает вид категоричных суждений. Может быть, уверенность в собственных нравственных принципах и утешительна, однако она ослепляет нас, и мы не видим, что действуем во вред.

Сократ не имеет в виду, что внутренний голос говорит лишь на морально-этические темы. Да, этот голос способен взвешивать доводы разных сторон, когда идет речь о нравственной проблеме, однако он может болтать о куче разных вещей: о теоретических и практических вопросах, о чем-то умном и всяких глупостях. О финансах, например, мой внутренний голос обычно высказывается тоном моего экономного отца: «Масло, деточка, можешь и сама заменить, зачем кому-то за это деньги отдавать?» Когда я работаю над текстами, он копирует интонации нашей учительницы грамматики, миссис Ланди, исправляющей мне ошибку в согласовании. Часто он звучит так, будто я разговариваю сама с собой: «Отнесись к этому с юмором!», или, как в те годы, когда философы громили меня за изучение мозга: «Переплюнь мерзавцев!»

Иногда моя совесть дает о себе знать не как голос, а просто как неуютное ощущение, навязчивое желание что-то сделать или чего-то, наоборот, избежать. Порой это мысленная картинка, упорно возникающая перед глазами, – визуальный аналог некстати привязавшейся мелодии, от которой никак не отделаться. Как с грустью признает Пол Стром, «совести привычнее грызть, терзать, колоть и мучить, чем утолять и смягчать» [6] .

Существует ли у слова совесть четкое определение? Обычно оно нам не требуется, как нет нужды в определении для слова овощ или друг. Но поскольку понятие совести неодинаково в разных культурах или субкультурах и в разные времена, предлагаю для наших целей такую рабочую формулировку: совесть – это суждение индивида о том, что хорошо, а что плохо с нравственной точки зрения, как правило (но не всегда) отражающее нормы группы, к которой индивид себя причисляет. Кроме того, вердикт совести нельзя назвать целиком и полностью когнитивным, он включает две взаимозависимые составляющие: движущие нами чувства и оценочное суждение, трансформирующее порыв в конкретные действия.

6

Strohm, Conscience, 2.

Для ребенка усвоить слово совесть – совсем не то же самое, что усвоить слово собака. С собакой просто: можно показывать всяческих пуделей, хаски и корги, и ребенку останется только обобщить. С совестью иначе, это даже сложнее, чем разобраться, какое внутреннее ощущение можно назвать жаждой. Совесть не просто более абстрактна, она имеет еще и социальное измерение: знание общественных норм. У ребенка, особенно поначалу, это знание находится в зачаточном состоянии. Кроме того, усвоение принятых в обществе порядков зачастую происходит не явно, а исподволь, поскольку обычно мы просто копируем некое поведение, не отдавая себе в этом отчета.

Подрастая, дети начинают понимать, что социальный контекст неоднозначен, даже когда общественные нормы, казалось бы, более или менее ясны. Как выясняется, иногда нужно похвалить человека,

даже если пел он неважно, потому что лучше сказать доброе слово, чем неприятную правду. А иногда сосед обижается, когда из самых благих побуждений предлагаешь помочь ему сложить поленницу, потому что воспринимает это как намек на свою немощь. Кому-то родители запрещают сквернословить, другие не обращают внимания. Социальная жизнь полна разных нюансов и условностей: что можно говорить, а что нельзя, и как лучше сказать то, что в нормальных обстоятельствах говорить не следует.

Когда нам приходит в голову заговорить о совести (будь то внутренний голос или внешний)? В основном когда мы оказываемся в этическом тупике: например, закон требует одного, а другие важные ценности, скажем, верность или справедливость – совершенно противоположного. Главный герой фильма Стивена Спилберга «Список Шиндлера» то и дело нарушает закон, обманывая своих приятелей-нацистов насчет евреев, работающих на его фабрике в оккупированной Польше. От догадавшихся, откуда Шиндлер набирает своих работников, он откупается взятками. В нормальных обстоятельствах нарушение закона – не говоря уже о лжи и подкупе – считается неприемлемым, но иногда совесть требует действовать именно так.

Мы можем прислушаться к своей совести, когда у нас есть возможность завоевать победу нечестным путем: скажем, питчер (подающий) в бейсболе прикидывает, не запустить ли быстрый мяч звездному игроку в голову, чтобы ударом вывести его из игры. Или когда возникает искушение пожертвовать честностью ради лояльности – например, рядовой сотрудник обманом прикрывает начальника, подозреваемого в тайном сговоре. Так, в 1975 году советник Белого дома Джон Эрлихман лгал из давней преданности Ричарду Никсону, о чем сильно пожалел, когда его признали виновным в даче ложных показаний.

Любовь к родным может противоречить долгу, требующему заявить о совершенном ими преступлении. Вспомним, например, душевные терзания Дэвида Качинского, когда он обнаружил, что террорист Унабомбер, присылавший ученым смертельные посылки, – его брат Тед. Как быть? Выдать его ФБР или держать язык за зубами, покрывая близкого? К счастью, Дэвид выбрал первое.

Иногда мы разрываемся между преданностью друзьям и законопослушанием, подозревая, что закон в корне ошибочен. Когда в 1952 году Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности требовала от сценаристки Лилиан Хеллман назвать фамилии сторонников коммунизма в Голливуде, та твердо заявляла: «Я не пойду на сделку с совестью ради сиюминутных веяний» [7] , хотя прекрасно знала, как дорого обойдется ей это упорство. Так и вышло. Ее занесли в черные списки, и до конца десятилетия она сидела без работы. Многим родственникам тяжелобольных доводилось испытывать сомнения, решая, вынуждать ли человека мучиться дальше или позволить ему мирно уйти из жизни.

7

"Hearings Regarding Communist Infiltration of the Hollywood Motion-Picture Industry, House Committee on Un-American Acitivities," 82d Congress, May 21, 1952, in Ellen Schrecker, The Age of McCarthyism: A Brief History with Documents (Boston: Bedford Books of St. Martin's Press, 1994), 201–2.

В традиционных дискуссиях о том, чего требует от нас совесть, часто все начинается с конфликта между вариантами выбора. Во время урагана «Катрина» в 2005 году персоналу Мемориального медицинского центра в Новом Орлеане пришлось принимать мучительные и страшные решения. Больница расположена на метр ниже уровня моря. Из-за урагана в здании отключилось электричество, вода стремительно прибывала, генераторы отказали, помощь извне отсутствовала. Эвакуировать самых тяжелых уже не было возможности. Персоналу пришлось расставлять приоритеты и выбирать, кому из пациентов оказывать помощь. В результате погибло около 45 больных, часть из которых врачам, возможно, удалось бы спасти, если бы не вмешался ураган [8] . Иногда, как выясняется, правильного решения не существует – можно только выбрать меньшее из зол.

8

Sheri Fink, "The Deadly Choices at Memorial," New York Times Magazine, August 30, 2009, 28–46.