Шрифт:
Пикуль Валентин
Совет двадцати пяти баранов
Барановская "демократия" была высмеяна публикой:
– Живем теперь - словно в Англии! Дождались парламента, только он бараний, а президентом в нем главный баран.
Смех убивает. Убил он и Баранова, настроившего столичное общество на юмористический лад, когда царю было не до смеха. Он спровадил Баранова в Архангельск - губернатором, а в 1883 году переместил в Нижний Новгород.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Максим Горький в ту пору еще месил тесто для кренделей в пекарне, мечтая быть студентом Казанского университета. А нижегородские
– Нигилисты! Драть бы их всех. да мы кажинный денечек даем человечеству по шеям, а нам полбутылки не ставит никто.
Быть владыкой в Нижнем - честь великая, ибо город прославил себя ярмарками, во время которых губернатор становился генерал-губернатором, судящим и карающим. Нижегородская ярмарка имела тогда выручку в 243 миллиона рублей. Близ таких денег быть бедным, наверное, нельзя, однако Николай Михайлович - признаем за истину!
– оставался кристально честен.
Ярмарка делала волжскую столицу городом многоязычным, театрально-зрелищным. Речь заезжего француза перемежалась с говором индусов и персов, иные купцы знали по три-четыре языка, на ярмарочный сезон из Парижа наезжали дивные "этуали" в легкомысленных платьях, а в Кунавинской слободе, среди канав и куч мусора, громоздились дешевые притоны. До утра не смолкал пьяный гомон, осипшие арфистки пели похабные куплеты, а потом ходили с тарелками меж столиков, собирая выручку.
– Всех. расшибу!
– обещал Баранов.
Конечно, как бывалый моряк, он строго следил за навигацией на Волге, жестоко преследуя капитанов за аварии. Лоцманов же за посадку на мель лупил прямо в ухо - бац, бац, бац:
– Ты куда смотрел? Или берегов не видел?
– Не было берегов, ваше прево.
– Так не в океане же ты плавал.
– Ей-ей, меня к берегу так и прижимало.
– А! Кабак увидел на берегу, вот тебя и прижало.
Два кота в одном мешке не уживутся, как не ужились Баранов и губернский жандарм генерал И. Н. Познанский (тот самый, что позже допрашивал Максима Горького). Это был законченный морфинист, Горькому он казался "заброшенным, жалким, но симпатичным, напомнив породистого пса, которому от старости тяжело и скучно лаять". Познанский активно строчил доносы на Баранова, подозревая его в "крамоле", а Баранов доносил на Познанского, обвиняя его в тихом помешательстве. Познанский и впрямь был помешан на явлениях гальванизма. С помощью ассистентов-жандармов он ставил публичные опыты по электричеству, весь опутанный проводами, и при этом кричал зрителям:
– Бьет меня. спасу нет, как колотит! К чему теперь пытать человека, если он сам скажет под страхом тока?..
Баранов придерживался старинных методов, доверяя своему кулаку более, чем достижениям технического прогресса.
– Не могу иначе!
– оправдывался он.
– Меня этот жандарм Игнашка до того насытил токами, что я уже перенасыщен электричеством, как лейденская банка, и в случае чего - моментально разряжаю свою энергию посредством удара кулаком в ухо.
Власий Дорошевич, работавший в ярмарочной газете "Нижегородская Почта", закрепил за Барановым термин: электрический губернатор! Под надзором полиции
Владимир Галактионович с юмором говорил Познанскому:
– Игнатий Николаевич, я не против надзора, но после ваших визитов у меня из буфета пропадают вилки и подстаканники, которые потом фигурируют в опытах по гальванизму.
Короленко, человек умный, делил Баранова как бы на двух Барановых: первый был даже приятен ему, как человек острого ума и активный администратор, а второй был самодуром, которого он безжалостно осуждал. Но Баранову хватало ума не обижаться, читая в газетах статьи Короленко, наносившего язвительные удары по его самолюбию. "Баранов, - сообщал один современник, - проглатывал пилюлю за пилюлей не без пользы для себя, а главное - для населения."
Достаточно начудив в столице, Баранов переживал, что в его карьере наступил застой, впереди не виделось никакого продвижения по службе. "О р е л!" - отзывались о нем местные дебоширы и сынки купцов-миллионеров, уже не раз высеченные губернатором, а Короленко точно определил, что Баранов изнывал от безделья: "По временам он издавал яркие приказы, публично сек на ярмарке смутьянов, приглашая присутствовать на экзекуциях корреспондентов." Всю пишущую братию Николай Михайлович призывал писать обо всем, виденном без утайки:
– Свобода слова - это великое дело, и наше общество жаждет гласности! Можете открыто печатать в газетах, что я сек, секу и буду сечь. Надо будет, так и всех вас разложу поперек лавок, дабы писали прочувственно!
"Фигура яркая, колоритная, - писал о нем Короленко, - выделявшаяся на тусклом фоне бюрократических бездарностей. Человек даровитый, но игрок по натуре, он основал свою карьеру на быстрых, озадачивающих проявлениях "энергии", часто выходивших за пределы рутины." Как выдвинуться?
– вот вопрос, мучивший Баранова.
– Как привлечь к себе внимание всей России, чтобы совершить гигантский прыжок в карьере?
– Я погибаю в течение обыденного времени, - печалился Николай Михайлович.
– Меня могут выделить лишь исключительные обстоятельства: война, голод, холера, смута или. Вот над этим "или" мне стоит как следует подумать.
21 августа 1890 года он придумал.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нижегородский статистик А. С. Гацисский первым поспел к дому губернатора, где швейцар рассказывал, как было дело:
– Наутре заявился Владимиров, что писарем в участке служит. Через дверь слыхать было, как они с губернатором спорили. Потом что-то как запищит, будто заяц какой попался.
– Ну, а вы-то что?
– спросил Гацисский.
– А мы что? Наше дело сторона. Решили, что губернатор писаря грамотности учит, вот он и запищал. Потом хрип раздался. Мы, грешным делом, подумали, что наш "орел" кончает просителя. Вбежали в кабинет и видим такой дивный пейзаж: лежит наш бедный Николай Михалыч, дай ему Бог здоровьица, а на нем сидит верхом, как на лошади, этот прыщ из участка и. душит!
– Кого душит?
– Вестимо, что не себя, а взялся сразу за губернатора.