Советская цивилизация т.2
Шрифт:
Строиться втянул меня мой начальник, человек большого оптимизма. Дело было на излете перестройки, уже начали распродавать тайком земли деревень, но еще не пустили на распыл поля и луга. Бензин еще был дешев, так что купили мы участки в далекой деревеньке, около речки. Приехали мы в пустую долинку, а теперь там добрая сотня домов.
Возник странный мир — никто достроиться не может, даже очень богатенькие. Всех захватило это чувство неустойчивости, и людей вроде бы даже пугает сама мысль, что придется остановиться. Что придется вступить в определенную жизнь и уже нести ответственность — за дом и за жизнь. А пока что мы все
Когда закачалась наша жизнь, все вокруг стало выглядеть по-новому. И солнце ярче, и трава зеленее, и звуки чище. Сегодня прямо кожей ощущаешь свою смертность, и каждый день — как подарок. Вглядываешься в людей и удивляешься, как же раньше мало видел. Все-таки, большой смысл есть в тех встрясках, которые судьба насылает на страну. Хотя, скорее, встряски вроде нынешней — следствие, а наша прежняя тупость — причина. Вернее, не наша, а моя и мне подобных.
Я не владею словом писателя, лучше мне не пытаться лепить образы, через которые просвечивала бы какая-то художественная правда. Долгая служба в науке научила даже свои собственные чувства использовать как инструмент, глядеть на себя со стороны и «отбирать» впечатления, которые могут быть полезны для познания.
Здесь я и привожу кое-какие свои впечатления о людях, которых вижу вокруг. Впечатления несильные, потому что слишком яркие использовать как материал для познания опасно. Прибор надежен, когда стрелка посередине шкалы.
Так вот, наша тихая в прошлом деревня. Понаехали многие на иномарках, заложили дома огромные, с фантазиями. Звучали слова «коттедж», «под ключ», но смысл их был туманный. Сейчас, залезая на чердак, и гляжу на все эти «коттеджи» и каждый раз поражаюсь. Все сильнее проступает их настоящая сущность. Это же просто огромные избы! И весь этот поселок «коттеджей», сбоку которого должна была бы потеряться усохшая деревня, стал просто ее продолжением. Он послушно следует за деревней, повторяя все ее черты.
Те робкие предприниматели, которые еще по зову Горбачева начали зарабатывать деньги хоть что-то создавая, особого интереса не представляют. Злодейство их — какого-то невысокого полета, и веселья большого в них нет. Из моего института было нас поначалу четверо застройщиков, и на нас сделал свой первый бизнес добрый малый Дима. Наверное, он стал и одним из первых предпринимателей в масштабе района. Торжественно покинул он свою скромную службу техника в коммунальном хозяйстве, чтобы «целиком заняться нашим строительством». Мы вчетвером взяли его на зарплату плюс разъезды на такси («очень много хлопот»). Считалось, что нам очень повезло, тем более что Дима гордо сказал магические слова: «под ключ».
Но ведь даже багдадский вор совсем иначе понимал свои желания, чем джинн, который их выполнял. Когда цены подскочили так много раз, что я бросил всякие попытки уследить за сметой и забыл исходные расчеты, возник сруб (вернее, конструкция из бруса). Тогда-то и открылся истинный смысл этих слов — «под ключ». Это означало, что в срубе выпилили, слегка наискось, проем, чудом забили в него дверь, уже где-то честно послужившую нескольким поколениям советских людей, на дверь повесили замок, а мне вручили
Я был счастлив. Тот, кто залезал в сруб своего дома, знает это чувство. Еще по инерции казалось, что денег на дальнейшее строительство можно заработать. Я помчался читать лекции доверчивым испанским студентам, научившись и песеты пересчитывать в доски.
На дворе уже вовсю орудовала демократия, ходили страшные слухи о том, как мафиози ставят своим должникам на живот утюг, включают какой-то «счетчик». На проспекте Калинина просил подаяние толстяк в расстегнутой рубашке, и на его огромном животе вздулся след от утюга. Подавали ему неплохо, но таким толстяком еще надо родиться.
Меня он заинтересовал потому, что мой подрядчик Дима заявил, что я его неправильно понял, и те деньги, что я ему принес — это только за материалы, а за работу надо еще столько же. А рабочим, как известно, в демократической России надо платить вовремя. Денег у меня уже не было, и я живо представил себе, как мне на живот шлепается утюг.
Вернее, деньги-то у меня были, но в Испании. Там платят с задержкой, так что деньги за прошлый курс как раз должны были подойти, и их было тютелька в тютельку. Так что я собрался с духом, встретился с Димой в полутьме моего сруба и признался: отдать смогу только через месяц, как съезжу с новыми лекциями в Испанию. Он помрачнел, потом подобрел и сказал:
— Из уважения к вам заплачу своими деньгами. Но это вам обойдется в тысячу долларов сверху.
Тут помрачнел я, но напугать Диму мне было нечем. Все же я выторговал себе скидку за то, что сам буду обивать стены досками. Так что следующее лето я был занят приятной, полезной работой. К сожалению, насчет договоренности о скидке Дима начисто забыл. И по глазам видно было, что никак не вспомнит.
Кстати, то лето я работал, как говорится, плечом к плечу с плотниками, которым Дима должен был заплатить день в день прошлой осенью — своими кровными из-за моей задержки. Он и через полгода им еще не заплатил — ни своими, ни моими.
Плотники эти были хорошие люди, старательные, всему пытались научиться. Мой дом был, похоже, их первым опытом. Главный у них был до этого зав. отделом культуры в РК КПСС. Он был художник, имел образование, очень любил вырубать топором деревянные фигуры. Потому и попал в райком — украсил такими фигурами райкомовскую баню, и областное начальство было очаровано. Второй, самый веселый, был до этого таксистом. Но в связи с демократией такси как общественный институт в России существовать перестало — трудящимся не по карману, Диме такси не нужно, он уже ездил на белой «волге». Подался таксист в плотники и не унывал. Третий вернулся с Севера, был рыбаком. Море и водка сделали его философом, он все время о чем-то думал и говорил с глубоким и неясным смыслом. Стоило ему спуститься в подвал, как оттуда доносился его печальный вздох:
— Да, мы — дети подземелья. Дети подземелья…
Мы толкались вместе в этом срубе, они делали полы и врезали окна, я обивал стены досками, и меня удивляло, что все мы, с таким разным опытом, говорим на одном языке. У нас был один и тот же набор метафор, символов, недомолвок. У кого шире, у кого уже — но барьеров не было. Наша прежняя школа и прежняя жизнь вырастили нас одним народом. Я и раньше это вроде бы знал, когда бывал и на целине, и в колхозе, и на заводе. Но не думал об этом, пока порядком не пожил на Западе.