Советская военная разведка накануне войны 1935—1938 гг.
Шрифт:
…Нельзя сказать, чтобы эти обстоятельства подействовали на меня ободряюще, но отступать было уже поздно. Оставалось надеяться на счастливую звезду, которая меня пока еще не подводила. А если что, несколько тысяч тонн взрывчатки сделают свое дело, и долго барахтаться в море не придется. Слабое утешение, как сказал бы мой отец, но, к сожалению, единственное.
Вскоре ворота открылись, и мы подъехали к пассажирским вагонам, стоящим на железнодорожных путях. Наш провожатый велел нам забрать вещи и повел в один из вагонов. Он сказал, что с нами будет беседовать корпусной комиссар Мейер [9] , но он занят, и придется немного обождать, а пока дал нам задание по ликвидации в нашей одежде всех следов ее советского происхождения. Валентино оказался в лучшем положении, чем мы, у него все было заграничное. Нам же с Жорой пришлось вооружиться лезвиями от безопасной бритвы и приняться за работу. Через несколько минут на наших пиджаках, брюках и сорочках оказались зияющие дыры от отпоротых фабричных марок «Москвошвея». Мы лишились всех брючных пуговиц, стелек, подкладки. Но это еще полбеды. Марочные пуговицы мы заменили безымянными, без подкладки тоже можно прожить, но у нас отняли брючные ремни и подвязки для носков, так как на них имелись пятиконечные звездочки. Кое-как пришив пуговицы, залатав дыры и приколов носки к кальсонам английскими булавками (кстати, тоже имевшими надпись «Мосштамп»), мы отправились к корпусному комиссару Мейеру.
9
Лев Николаевич Захаров-Мейер, бывший начальник ЭПРОНа НКВД СССР, тогда помощник начальника РУ РККА.
В купе сидел высокий моряк лет пятидесяти с одной широкой и двумя средними нашивками на рукавах. Поздоровавшись, он сразу же обратил внимание на непорядок в моем туалете. Так как брюки были пошиты на стандартную фигуру, а я имел от этого стандарта отклонение в меньшую сторону, то отсутствие поясного ремня создавало реальную угрозу внезапного конфуза и мне время от времени приходилось поддерживать спадающие брюки. Узнав причину, Мейер расхохотался и велел своему не в меру усердному помощнику вернуть мне ремень, после чего я почувствовал себя гораздо увереннее и стал с б'oльшим оптимизмом смотреть на свою дальнейшую судьбу.
За завтраком комиссар изложил нам обстановку: пароход испанский, маскировка наивная, но другого выхода нет. В Испании, особенно под Мадридом, идут тяжелые бои. Сейчас все висит на волоске; неприбытие в срок нашего транспорта может роковым образом повлиять на исход войны, так как боеприпасов практически нет, воевать нечем, а фашисты в изобилии снабжаются всем необходимым из Италии и Германии. Команда парохода из Каталонии. Каталонцы преимущественно анархисты, имеют большую склонность к сепаратизму. Эти моряки полагали, что повезут отсюда продукты, на худой конец, самолеты, а везут – сами видите что. Один снаряд, и все взлетит на воздух.
Огнестрельное оружие у команды под благовидным предлогом отобрано, но не исключено, что кое-кто его и припрятал. Проводить детальный обыск неудобно. Необходимо соблюдать крайнюю осторожность, не раздражать команду, не выходить ночью из кают по одному и держать наготове оружие на случай внезапного бунта команды. В случае необходимости принимать самые решительные меры невзирая на лица. При любых условиях пароход неприятелю сдан не будет и, в отсутствие другого выхода, будет взорван, для чего среди пассажиров есть специальный человек (имени Мейер нам не назвал, но определили мы его в пути довольно быстро).
Корабельный радист-испанец отстранен от работы, выселен из радиорубки и помещен со штурманом. Связь с Москвой будет поддерживаться на коротких волнах специальным кодом, для чего на пароходе имеется шифровальщик, который также будет жить в радиорубке. Затем, обращаясь ко мне, Мейер сказал: «Единственным человеком, который как-то может повлиять на исход рейса, будет старший радист, то есть ты».
Пароход назывался «Мар Кариб» (Карибское море), порт приписки – Барселона, следовать он должен был на главную военно-морскую базу республики Картахену. Нас, «советских», оказалось 13 человек, единственный штатский – я. Старший по воинскому званию – капитан танковых войск Иван Коротков – был назначен начальником перевозки, а его заместителем (но фактически начальником, поскольку, как я впоследствии узнал, взрыв парохода со всем грузом и людьми должен был произвести именно он) старший лейтенант войск НКВД Артур Спрогис.
В 18 часов корпусной комиссар Мейер собрал всех в капитанском салоне. «Товарищи, – обратился он к нам, – вы знаете, что едете защищать Испанскую Республику. Защищая ее, вы защищаете свою родину. Впервые международный фашизм дает открытый бой. Вы все обязаны проявить в Испании высокую военную и гражданскую доблесть, должны доказать преимущества нашей советской морали перед зверской, человеконенавистнической моралью фашизма. Каждую секунду вас в Испании может подстерегать смерть. Скажу прямо, если из 13 человек благополучно вернутся хотя бы двое, то можно будет считать, что вашей партии повезло (Мейер, конечно, несколько сгустил краски, но, по-видимому, ему требовалось как можно жестче прощупать нас). Знайте же наперед, зачем вы едете и что вас там может ожидать. Самое тяжкое преступление – сдача в плен. Не менее, если не более тяжкое преступление – сдача врагу боевого оружия советского образца. Партия и родина требуют от вас подвига и должны быть твердо уверены в том, что у вас хватит сил и воли его совершить, даже если вам придется погибнуть самой мучительной смертью. Вы все здесь подобраны на строго добровольных началах. Каждый из вас должен знать свои слабости. Я понимаю, что, находясь бок о бок с другими товарищами, никто не решится в них признаться. Подумайте хорошенько, пока не поздно. По окончании беседы я буду находиться совершенно один на верхней палубе. Одно слово, и любой из вас будет отправлен на прежнее место службы. Его долгом будет только крепко забыть обо всем, что он здесь видел и слышал. Через полчаса встретимся здесь же».
Полчаса маячила фигура комиссара на верхней палубе. Многие из нас к нему подходили. Подошел и я. Попросил передать домой письмо и 120 оставшихся рублей. Медленно тянулись минуты. Наконец мы снова в салоне. Все тринадцать. Появляется комиссар. Пытается улыбнуться, но почему-то предательски дрожит нижняя губа, а внезапно появившийся насморк заставляет его слишком часто пользоваться носовым платком, причем не всегда по прямому назначению. Овладев собой, комиссар говорит: «Извините, товарищи, уже не первую партию отправляю, но привыкнуть никак не могу. Лучше самому ехать. Просил – не пускают». Голос его постепенно крепнет. «Я счастлив, что партия и Родина в вас не ошиблись, и уверен, что все вы окажетесь достойны той великой чести, которая выпала на вашу долю. Через полчаса вы отплываете. Там вы будете не одни. В Испании уже есть наши товарищи, наше оружие, только очень мало боеприпасов. Те, кто там воюет, проявляют чудеса героизма. У наших летчиков в среднем по семь индивидуальных побед над немцами и итальянцами, несмотря на более совершенную материальную часть противника. Уверен, что и вы не подкачаете». Помолчал немного. «Ну, хватит торжественной части, перейдем к деловой. Получайте личное оружие и документы».
Принесли ящик с пистолетами (все заграничных марок). На мою долю достался весьма потрепанный браунинг № (впоследствии, когда я его в Испании испытывал, несмотря на все старания, мне никак не удавалось попасть в дерево с 10 шагов. Пришлось мне сменить браунинг на ТТ).
Раздали документы. Мне выдали так называемый нансеновский паспорт. В нем значилось, что я получил его в Польше, в городе Кракове, о чем свидетельствовала собственноручная подпись краковского воеводы и польская гербовая печать. Из штампов прописки выяснилось, что я проживал в Кракове, Познани, Лодзи, Варшаве, Мюнхене, Дрездене, Варне и Галаце, откуда отбыл в Мексику – в порт Вера Крус. К паспорту прилагалась «легенда», которую я должен был выучить наизусть и уничтожить. По легенде, мы с отцом были репрессированы советской властью, отец умер в заключении, а мне удалось бежать через Финляндию в Польшу, где я и получил этот документ. Все это было шито белыми нитками, ибо о городах, где я по документам проживал, я не имел ни малейшего представления и, несмотря на почти два года, проведенные в Польше, не знал ни одного польского слова, кроме «проше пана» и «пся крев». Когда я поделился своими сомнениями с комиссаром, он только улыбнулся и предупредил, что в случае, если кто-то из нас попадется в лапы фашистов, надеяться надо не на паспорт, а на пистолет. А свои и паспорт спрашивать не будут.
Наконец все формальности закончены. Звучит команда: «Отдать концы!» (конечно, по-испански). Принесли шампанское. «За Партию, за Родину, за Победу!» (за Джугашвили в таких случаях еще не пили). Комиссар обнялся с каждым из нас. Со мной он обнялся последним и сказал на ухо: «Помни, сынок, какую ты на себя взял ответственность. Не подведи».
Низкий протяжный гудок, и приземистый буксир потащил нас к бонам. Замелькали огоньки Севастополя, и мы уже в море. Не успели скрыться берега родины, а корабельные мастера уже перекрашивали трубу и бортовые надписи. Из турецкого парохода «Измир» мы превратились в мексиканский «Мар Табан», следующий из румынского порта Галац в мексиканский Вера Крус (как видите, легенда моя была составлена точно).
Через некоторое время наш до сих пор однотрубный пароход обрел вторую трубу, отличить которую от настоящей нельзя было не только издали, но и вблизи. Севастопольские умельцы-портовики знали свое дело. Трубу сделали на загляденье, а уж подкоптили ее даже лучше, чем настоящую. Внутри трубы сделали специальную топку, в которой жгли просмоленную паклю. Правда, «кочегаров» после «дымовой» вахты приходилось по полчаса отмывать в бане, зато камуфляж был что надо.
Погасли на севере огни Севастополя, наш пароход поднял «родной» мексиканский флаг и, отчаянно дымя обеими трубами, начал свой опасный рейс».