Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник.

Кинг Стивен

 — Это потому, что ты с Юга. Она прямо стоит у меня перед глазами, замерла у картины. Сейчас скажет: «Ты только посмотри, Хью» — и возьмет меня за руку. Господи…

 — Собираешься жениться?

 — Через два года. Она католичка, как ты, но мне плевать. Иногда я хожу с ней к обедне. Говорит, что мне придется подписать соглашение, то есть не то чтобы заставляет или ей в голову взбрело, просто здесь уж ничего не попишешь. Соглашение, чтобы наши дети росли католиками. Это ваш папа римский такой фашистский бред придумал.

 — А ты не против?

 — He-а, мне нужна Молли. Мне она нужна…

Но Пол был уже далеко, в сотнях миль и дней от казармы, провонявшей потом, ременной кожей, ваксой и ружейным маслом, его мысли унеслись в те осень, зиму и весну, когда вечерами он читал Томи свои рассказы, покупал для нее Хемингуэя в твердой обложке, книгу за книгой в хронологическом порядке, составляя библиотеку для дома, который будет у них, когда они поженятся, но не признаваясь ей в этом, так как долго не знал, любит ли она его. Любит, говорили ее глаза, пылающие щеки, ласковый голос.

Но ни слова она ему об этом не говорила, ее объятия и поцелуи оставались сдержанными. А он хотел, чтобы сказала. Это превратилось в какое-то наваждение: они пили и танцевали в ночных клубах, ходили в кино, часами сидели в машине перед ее домом, он делился с ней своими мечтами и был уверен, что только у него такие мечты и только ему дано поведать их такой нежной девушке, но во всем этом оставался привкус незавершенности, потому что она не говорила ему те слова, которых он ждал. Но ранним летом наконец пришел вечер, когда она сказала, что любит его. Она была практичной, трезвомыслящей девушкой и через неделю пошла к священнику. Молодой священник разговаривал с ней надменно, а порой и язвительно. Она провела у него целый час, очень нервничала и в тот же вечер сказала Полу, что больше не должна с ним встречаться. Не должна любить его. Она не может подписать никаких контрактов. Упрекала Пола, что он пытался завоевать ее лестью и обманом, назвала его чуть ли не язычником. Сейчас, стоя у койки Хью, он вспоминал тот долгий год встречи с Томи, и ему хотелось вновь услышать звук своего собственного голоса, которому она благосклонно внимала, биение своего сердца, когда он рассказывал ей, кем хочет и должен быть; он, казалось, разволновался, казарма куда-то уплыла, он смотрел в лицо Хью и представлял, как его Молли, глядя на картину, берет Хью за руку и притягивает к себе. Он мигнул, потер коротко стриженную голову и, изгоняя из себя щемящую тоску, со слабым вздохом вернулся в казарму.

 —…Иногда она позволяет мне ласкать ее, но только грудь, больше ничего, и мне хватает, я не хочу торопиться. Я и так ей чертовски благодарен за это. Знаешь, тебе бы снова завести девушку. С этим ничто не сравнится. Понимаешь, ничто. Это, брат, совсем другая жизнь.

Душным белесым днем он стоял лицом к лицу с Хью на спортплощадке: на них были золотистые футбольные шлемы, а в руках, точно винтовки с примкнутыми штыками, они держали наперевес тренировочные дубинки, концы которых были туго обмотаны толстым слоем брезентовой ленты. Пол крепко сжимал в ладонях гладкое, отполированное дерево; глядя в глаза Хью и чувствуя на себе взгляды всего взвода, обступившего их плотным кольцом, он ждал команды Хатауэя начинать. Услышав ее, он с размаху ударил Хью, метя в плечо и шею, но Хью отбил удар, тогда он дважды сделал выпад ему в лицо, заставив отступить, затем описал дубинкой в воздухе полукруг и нижним концом как прикладом нанес Хью сильный удар по ребрам, а затем со скоростью, которой сам от себя не ожидал, несколькими выпадами ударил противника в грудь. Хатауэй кричал: «Молодец, коротышка, давай, давай! Мансон, стой крепче, работай ногами, черт бы тебя подрал…» — а Пол продолжал теснить Хью, с размаху обрушил дубинку на ухо, прикрытое шлемом, лицо у Хью пылало, в злых глазах появилось загнанное выражение, Пол метил прямо в эти глаза, бил Хью по голове и по шее, лупцевал по ребрам и бедрам, не давая ему собраться и ответить, Хью только пытался закрыться своей дубинкой от ударов, а Пол ложными выпадами обманывал его, бил сверху и снизу, руки уже немели от ударов, но тут Хатауэй остановил его: «Хорошо, коротышка, хватит. Кармайкл и Во, в круг».

Пол снял шлем и вместе с дубинкой передал его Кармайклу. Он поднял с травы берет, рядом за своим беретом наклонился Хью и пробормотал: «Неужто тебе нравится все это дерьмо?»

Пол следил за боем Кармайкла и Во и сделал вид, что не расслышал. Он чувствовал, что Хью стоит рядом. Затем он посмотрел на Хатауэя, который стоял по другую сторону площадки. Хатауэй не спускал с него глаз.

Шестой, и последний, холм он штурмовал в темноте, даже луна исчезла: то ли скрылась за деревьями или облаками, то ли просто не видел ее, потому что все заслонила боль; воздух казался вязким, тяжелым, сырым, его не хватало, легкие требовали еще и еще, и он широко открывал рот, торопясь скорее выдохнуть и снова вдохнуть; горло и язык пересохли, ему то и дело мерещились прохладные апельсины, чай со льдом, лимонад, армейская фляжка с водой… Он начал отставать. Теперь он бежал уже рядом не с Уэйленом, а со вторым в соседней колонне, затем с третьим; застонал, рванулся вперед, вроде как получилось, шатаясь, оторвался от третьего, обогнал второго, вновь поравнялся с Уэйленом, затем услышал, как бегущие позади кричат, вернее, пытаются что-то крикнуть ему задыхающимися, срывающимися голосами; они ругались и требовали, чтобы он не отставал, бежал ровно, а то потом им приходится на онемевших от боли ногах догонять передних. Хью за его спиной хранил молчание; то ли жалеет его, то ли сил нет на ругань, подумал Пол, потом все же решил, что жалеет, даже Хью жалеет.

Наконец лейтенант Свенсон достиг вершины холма; высокая фигура в каске, поджидая отставший взвод, остановилась на фоне гнетущего, безразличного ко всему неба, и сердце Пола дрогнуло от радостного ощущения победы, он перевалил через холм, миновал тяжело дышавшего, мокрого от пота Свенсона, рванулся вниз, отклоняясь назад и тяжело грохоча онемевшими ногами по земле, но Свенсон не спеша обошел его, вновь возглавил взвод, медленно, теперь уже шагом, вывел его из-под деревьев к подножию холма, на широкую тихую дорогу, покрытую щебнем, отступил

в сторону и, следя за проходящими мимо курсантами, спокойно повторял: «Сомкнитесь, ребята, сомкнитесь»; Пол шел длинным легким шагом, пьяный от усталости; он попытался хлопнуть Уэйлена по плечу, но не дотянулся, а сделать шаг в сторону не было сил. Свенсон высоким, чистым голосом подал команду: «Направляющие, на месте! Раз-два, левой, раз-два, левой» — и Пол расправил плечи, которые так устали и болели, что он почти не чувствовал врезавшихся лямок ранца, он маршировал под ритмичный тенорок, с удовольствием вслушиваясь в победный чеканный грохот ботинок по щебню, постепенно начиная ощущать разгоряченным телом холод и теперь уже с полным правом мечтая о том, как утолит жажду. Свенсон крикнул:

 — Как, артиллеристик, готов?

 — Готов, лейтенант! — проревел в другом конце взвода Хатауэй, и сердце Пола замерло: в голосе Свенсона послышались подвох и угроза, которая не замедлила объявить о себе.

 — Повторная пробежка, ускоренный темп… — Пауза, только грохот ботинок и стон, пронесшийся по рядам… — Бегом марш!

Длинноногий Свенсон пробежал мимо него, свернул во главу колонны и замедлил бег, однако Пол уже понял, что этого темпа ему не выдержать. Примерно четверть мили он бежал нога в ногу с Уэйленом, а затем сдался, его шаг замедлился, стал короче, Уэйлен ушел вперед, он попытался догнать, но ноги отказывались повиноваться, они с трудом отрывались от земли и медленно опускались, и, все больше отставая, Пол отступил влево, чтобы не мешать бегущим сзади. Какое-то время он держался рядом с Хью, тот повернул к нему побелевшее лицо, посмотрел, хотел что-то сказать, но вот и он ушел вперед. Пол бежал один между двумя рядами, обтекавшими его с обеих сторон, кто-то пытался его подбодрить: «Держись, старик!», затем он оказался между замыкавшими бег верзилами-право-фланговыми, он отставал все больше и больше, перед ним тенью мелькнуло задыхающееся лицо, протянулась сильная рука, взяла у него винтовку, и тень продолжила бег.

Он не оглядывался, но чувствовал спиной пустую дорогу и был уже готов рухнуть на нее, когда двое последних в колонне справа и слева схватили его под руки и встряхнули. «Выдержишь, — сказали они. — Не останавливайся». Они побежали вместе. Сквозь его собственное дыхание доносились болезненные, судорожные вдохи и выдохи, нескончаемый грохот ботинок, теперь уже вразнобой, ибо каждый боролся с собой в одиночку, но грохот не прекращался, и в конце концов именно это доконало его — несмолкаемый грохот. Кто-то по-прежнему держал его под руки, не давая упасть, увлекая вперед, но голова его склонилась на грудь, Пол почувствовал, как подгибаются ноги, руки и плечи ослабли, он падал, его продолжали тащить вперед, но он все равно падал, глаза закрылись, под веками вспыхнула чернота, простроченная красными нитями, и все кончилось, он рухнул на дорогу, но не ничком, а упал на колени, уперся в землю ладонями, локтями. И лишь потом уткнулся лицом в щебень. Он не потерял сознания и переживал мучительный позор — не забыть до конца жизни: он сдался раньше, чем отказало его тело; в раскинутых на щебне ногах еще оставалась сила, он ощущал ее; и его легкие после короткой передышки вновь были готовы продолжать бег. Они болели, мучились, но могли дышать.

 — Он вырубился, сэр.

Кто-то стоял над ним. Взвод бежал вверх по дороге.

 — Кто это? — спросил Хатауэй.

 — Клемент, сэр.

 — Оставьте его винтовку и догоняйте взвод.

 — Есть, сэр.

Их было двое, они ринулись вверх по дороге догонять остальных, а ему хотелось попросить у них прощения за то, что он остался лежать, но он знал, что никогда этого не сделает. Затем он то ли услышал, то ли почувствовал, как Хатауэй присел рядом с ним на корточки, короткие сильные руки ухватили его за плечи, перевернули на спину, отстегнули ремешок каски. Он мигнул и посмотрел в глаза сержанту — в них было любопытство, интерес и одновременно равнодушие профессионала, словно тот был занят разборкой нового для него оружия; глаза говорили о том, что сержант все понял, оценил не только физическое состояние Пола — безвольный слабак, позволил себе упасть, расстаться с винтовкой, дерьмо дерьмом.

 — В чем дело, Клемент?

 — Не знаю, сэр. Я вырубился.

Руки Хатауэя пошарили на боку у Пола, приподняли его, передвинули на живот фляжку, отстегнули клапан, вытащили ее из чехла. Топот ног затих, взвод исчез во тьме. Хатауэй протянул ему фляжку.

 — Сделай два глотка.

Пол поднял голову и отпил из фляжки.

 — А теперь поднимайся.

Пол встал, пристегнул фляжку, затянул ремешок каски под подбородком. Его рубашка пропиталась потом, майка под ней прилипла к телу.

 — Возьми оружие.

Он взял винтовку и закинул на плечо.

 — Пошли, — сказал Хатауэй и двинулся по дороге. Пол пристроился рядом, его охватил страх, кусая за сердце и связывая ноги. Но страх оказался недолгим, он исчез уже после первых ста метров; несмотря на задыхающиеся легкие и мучительно болевшие ноги, Пол уверовал, что страх бесполезен, потому что, еще падая коленями и руками на дорогу, он понял, что у него хватит сил выдержать, что Хатауэй не оставит ему другого выхода, а посему в страхе нет никакого толку, он не поможет ему улизнуть. Пол бежал рядом с Хатауэем в полной растерянности, пытаясь вспомнить, сколько поворотов им осталось, чтобы угадать последний, где откроются освещенные улицы и казарма, о которой он думал сейчас как о родном доме. Но он не узнавал дороги. За очередным поворотом Хатауэй сказал: «Постой» — и направился к обочине. Пол вытер залитые потом глаза, на мгновение зажмурился и уставился в черноту леса за Хатауэем. Шагнув за ним, он разглядел, что на обочине, упираясь руками в землю, на коленях стоит человек. Пахнуло рвотой. Пол подошел ближе и почувствовал запах.