Современная австралийская новелла (сборник)
Шрифт:
Я утыкался лбом в теплый, вздымающийся бок Девоньки, Курчавой или Лыски и тянул вымя, дергал и дергал соски, позабыв о боли в руках, и белый теплый пар от молока смешивался с моим дыханием. Душные испарения коровьего тела доносили до меня острый, такой земной запах прелой травы и сладкий аромат жвачки. Но вот тугое вымя обмякало — и молоко текло свободнее, а я начинал забавляться, устраивая с помощью струи маленькие дымящиеся кратеры на поверхности пены или направляя струю прямо в открытый в ожидании рот Хью. И отступал страх опоздать в школу, и я уже не тревожился о том, как бы другая корова не заупрямилась и не отказалась давать молоко. Я ощущал приятное тепло солнечных лучей, коснувшихся моих волос, согретого ведра, для устойчивости зажатого у меня между колен, —
К тому времени мы уже прослышали о чудесном изобретении — доильной машине. От нечего делать выводя в грязи большим пальцем ноги замысловатые узоры, я часами ждал отца у лавки, слушая долгие разговоры об этом. Поселенцы недоверчиво качали головами: не станут коровы давать молоко машине, да и отсасывание может только повредить им вымя. Эти разговоры вызывали во мне еще большую гордость своим превосходным умением доить коров без всякой машины.
Однажды, когда я закончил сепарацию и бидоны, наполненные сливками, стояли, ожидая отправки, отец почему-то явно не спешил грузить их на телегу. А я-то втайне надеялся, что он разрешит нам, детям, прокатиться с ним немного по проселочной дороге. По особому, сырному запаху, исходившему от мешалки, я определил, что сливки «дозрели» и скоро начнут прокисать.
— Разве ты не повезешь сегодня сливки на маслобойню? — спросил я.
— Уж не собираешься ли ты мне указывать? — Рот отца был сурово поджат, и глаза смотрели на меня так холодно, что в испуге я отрицательно затряс головой.
— Да, не повезу. Поселенцы решили не поставлять сливок, пока им не повысят надбавку за жирность.
— Но мы же не получим своего чека!
— А мы и так его не получим. Банк объявил, что чеки будут удержаны в счет оплаты старых долгов. — Это непривычное слово у него будто застревало в горле. — Значит, банк будет прибирать к рукам наши денежки еще до того, как они дойдут до нас, — пояснил он.
— Но на что мы будем покупать продукты?
— А ни на что.
— Да, но ведь мы тогда помрем с голоду?
— Ну, травой-то мы кое-как прокормимся.
— Прекрати, Том, — вмешалась вошедшая в сарай мать. Она рассердилась на отца, как взъерошившая перья наседка, готовая защищать своего цыпленка. — Зря ты расстраиваешь сына. От этого легче не станет.
— Расстраиваешь, надо же такое придумать! Это не просто расстройство, моя милая. Я так зол, что у меня все нутро переворачивает. Они собираются согнать нас с обжитых мест, как тех, в Дании. Говорят, их было около трехсот человек. Но уж мы-то так просто не уйдем. Пусть тогда селят тут холуев, которые сдадут нашу землю скотоводческим фирмам. Общество поселенцев вынесло решение — угнать для начала коров в заросли, пусть там погуляют на воле.
— Это подействует на них, как красная тряпка на быка, — сказала мать. — И за что будет страдать бедная бессловесная скотина! Недоенная. Вымя у них чуть не по земле станут волочиться!
— Наш отказ сдавать сливки — это только первый шаг, — сказал отец. — Посмотрим, что они там в городе запоют, когда лишатся масла.
— Не понимаю, чем это поможет, — мать была в полном отчаянии, я это чувствовал. Она простерилизовала посуду и впервые отставила в сторону большой жбан сливок нам на ужин.
Уж сегодня-то мы набьем животы, подумал я, предвкушая сытную еду.
— Потерпи, Хильда, скоро ты узнаешь все наши планы, — отец заговорщически подмигнул мне. — Не мешало бы и тебе пойти со мной вечером на собрание.
— А позволь, кто же присмотрит за детьми?
— Возьмем
Из этого разговора мне стали известны кое-какие планы поселенцев; однако мало что дошло тогда до моего понимания.
К столбу небольшого дома, общины была привязана наша лошадь Блестка. Дульси и Хью уже спали, завернувшись в мешковину, — лежать на ней все равно что на досках, но укрываться ею было тепло. Я сидел рядом на телеге. Над дверьми висел фонарь «молния», тонкая полоска света прорезала тьму, тишину нарушали падающие на рифленую крышу дома плоды эвкалипта, они громыхали, будто ружейные выстрелы. Через неприкрытую дверь мне были видны собравшиеся внутри поселенцы с женами; они гудели как потревоженный улей. Из долетавших до меня отдельных слов я понял, что они обозлены выселением с фермы нашего соседа Фреда Коулриджа с семьей в одиннадцать человек. Раздавались выкрики: «Мы не допустим этого!», «Плевать нам на ответ управляющего», «Сожжем дома и пойдем маршем на Перт, чтобы добиться справедливости». Некоторые предлагали защищать фермы с оружием в руках. Когда заговорил мой отец, крики смолкли. Главное, сказал он, действовать сообща. Это единственный способ привести в движение ржавые колеса машины власти и заставить их оказать помощь людям, которых они выслали на общинные поселения, выбросили туда как на свалку, оставили на произвол судьбы.
Успокоенный звуками родного голоса, я уснул. Раз или два на обратном пути домой через душный от влажных испарений лес я просыпался и видел отца и мать, молча сидевших рядом, казалось, в полном согласии, — у них уже не было сил, чтобы тратить их на разговоры.
На следующее утро я с облегчением, но спокойно наблюдал, как отец запрягает Блестку и грузит на подводу бидоны со сливками. Он жестом поманил меня.
— Сегодня в школу не пойдешь, поможешь мне. Ты как-никак уже взрослый.
По дороге к Манджимапу отец молчал, а я не задавал вопросов, думая, что мы едем на маслобойню. По главной улице гулял сырой, холодный ветер, и на ней было тесно от повозок и подвод; лошади зябко жались в оглоблях, фермеры негромко переговаривались о чем-то между собой. Когда мы подъехали, они как-то сразу насторожились, наступила напряженная тишина.
— Моя идея, мне и начинать, — сказал отец. — Я буду снимать бидоны с телеги, а ты их опрокидывай.
— Опрокидывать? Бидоны со сливками? — Я не верил своим ушам.
— Выливай их в канаву! — Отец уже снял с подводы первый бидон.
— Нет! Ни за что! — Я представил себе утомительно долгие часы дойки, вспомнил, как немели от холода и усталости мои пальцы, болела рука, без передышки крутившая ручку сепаратора, представил себе и розовый чек за сливки, значивший для нас так много.
И тут рука отца, загрубевшая от мозолей, похожая на высохшую корягу, наотмашь ударила меня по уху. Всхлипывая от боли, я наклонился и перевернул бидон. Следом за мной стали опорожнять свои бидоны прямо на землю другие фермеры — и сливки смешались и потекли по ней единой, бесконечной рекой.
Откуда было мне, ребенку, знать тогда, что эта белая река, до краев наполнившая в тот злосчастный день 1936 года придорожные канавы Манджимапа, пролилась не напрасно?
Плачущие холмы
— Если тебе удастся подстрелить с десяток попугаев, поохотимся ночью с прожектором и прихватим этих птичек — приманку для лисиц.
Он знал, что мне не терпелось взять с собой винчестер-22.
Я уже управился со своими субботними делами на ферме, впереди был пустой, тоскливый остаток дня — никакой надежды на то, что попутная машина подбросит меня в Уонган, городишко в добрых двадцати милях от фермы.
— Возле поилок следы кенгуру, — сказал я.
— Голодно, видно, в горах. Наверняка они поживились и у Сэма Кью. Надо бы позвонить ему. Он, пожалуй, поедет с нами.
Винчестер висел над его столом, рядом с полкой, на которой лежало оружие аборигенов, но Кен намеренно задерживал меня — не торопился отдавать ружье.