Современная русская литература: знаковые имена
Шрифт:
Задумались. Выдерживаю небольшую паузу и продолжаю:
— Думаю, Лев Николаевич не стал бы писать рассказ ради того, чтобы напомнить вам о таком известном: воровать нельзя. Ведь он был учителем и, конечно, понимал, что вы об этом сами знаете. Зачем же Лев Толстой завещал нам этот рассказ, а я принес «Косточку» в класс и прочитал с вами?
Теперь пауза длится подольше.
— У меня, как вы догадываетесь, есть предположения на этот счет, и я могу ими поделиться с вами. Но вам, наверное, хочется открыть смысл рассказа самим?
— Самим! —
— Тогда я чуть-чуть помогу вам. Но не объяснениями, а новыми вопросами и заданиями, — предлагаю я ребятам.
— Сейчас я прочту начало «Косточки» не совсем так, как у Льва Толстого. Не глядя в свои «Книги для чтения», постарайтесь заметить, что я изменил в рассказе.
Читаю:
— «Купила мать слив и хотела дать их детям после обеда. Ваня никогда не ел слив. Он не удержался, схватил одну и съел. Перед обедом мать сочла сливы и видит — одной нет. Она сказала отцу». Что я изменил в начале рассказа?
— Вы пропустили про то, как Ваня нюхал и ходил мимо слив.
— Верно. Но ведь и без того все понятно, правда?
Мнения детей разделились:
— Да, все понятно.
— Правда, понятно, но только без этого нам неизвестно, что Ваня нюхал, как котенок.
— И тогда Ваню не жалко.
— Тогда он не такой симпатичный, как у Льва Толстого.
— Ладно, так и быть, — соглашаюсь я, — верну в рассказ слова «…и нюхал их». (Читаю снова.) После этих слов совершенно ясно, что Ване сливы очень нравились. Верно?
— Да.
— Зачем же Лев Толстой именно это, совсем понятное, здесь повторяет. Зачем он пишет: «И очень они ему нравились»? А вслед за этим лишним предложением пишет то, что уж совсем-совсем понятно: «Очень хотелось съесть». И когда мы уже три или четыре раза все поняли, автор повторяет опять ту же мысль: «Он все ходил мимо слив». Может быть, Лев Толстой не умел писать коротко? Или случайно не заметил, что повторил одно и то же несколько раз? Не убрать ли нам из «Косточки» что-нибудь лишнее? — И Льву Толстому поможем писать короче, и читателям будет поменьше читать, и в книге освободится немного бумаги для какой-нибудь пословицы, например?
Дети решительно протестуют.
— Нет! Все это нужно! Ваня знал, что нельзя брать, но ему очень хотелось. Он боролся с собой!
— Все это почувствовали? И я тоже. А ведь у автора про Ванины чувства нет ни единого слова! Нигде не написано: «Ваня переживал, колебался, сомневался, стыдился…» Наверное, Лев Толстой потому этого не написал, что маленький Ваня сам о своих чувствах ничего не может сказать словами. Он, скорее всего, и слов таких пока не понимает: «колебаться, сомневаться, переживать». Автор пишет только о том, что Ваня делал или чего не делал: «нюхал, ходил, не удержался». А мы представляем себе движения Вани, его поведение и начинаем чувствовать его переживания, колебания, сомнения. Вот как удивительно пишет Лев Толстой! Правда, дважды автор все-таки говорит о чувствах Вани, но только то говорит, в чем и писатель, и Ваня уверены, что маленький мальчик мог сам сказать о себе: «И очень они ему нравились. Очень хотелось съесть». Кстати, как вам кажется, можно ли было о том, что «очень хотелось съесть», сказать как-то по-другому? Ну, например, так: «Ваня очень хотел съесть сливу».
Дети мысленно заменяют в рассказе предложение Л. Толстого моим
— Нет, — отвечает один из ребят. — Так было бы неправильно.
Я поддерживаю это мнение и формулирую то, что второклассники, вероятно, почувствовали:
— Конечно, Ваня именно НЕ ХОТЕЛ есть сливу. Он как раз ОЧЕНЬ НЕ ХОТЕЛ ее есть! Но… Ему ХОТЕЛОСЬ! Лев Толстой замечательно точно об этом написал. А вслушайтесь в следующее поразительное предложение. Так и чувствуешь, что движения у Вани сначала замедленные, скованные, как будто его кто-то удерживает: «Когда никого не было в горнице, он не удержался, схватил одну сливу и…» И такая долгая подготовка внезапно стремительно завершается коротеньким «съел»! Один звук! Как «бульк»! Хорошо Ваня распробовал вкус сливы? Получил удовольствие?
— Нет, — комментируют дети. — Он ничего не успел.
— Он только испугался.
— Он стоял с вытаращенными глазами…
— Как будто сам удивлялся.
— А мне кажется, — говорит Маша, — что он и в самом деле проглотил сливу с косточкой.
— Интересная догадка, — признаюсь я. — Мне это раньше не приходило в голову. Давайте, ребята, перечитаем рассказ и проверим, подходит ли Машина догадка.
Пробегаю глазами «Косточку».
— Кажется, Маша, ты все-таки не права. Ведь Ваня говорит, что выбросил косточку, а он, по-моему, обманывать не умеет. Но мы еще подумаем. Может быть, я ошибаюсь. Во всяком случае, ты умница, что все так живо себе представляешь. Скажите, ребята, вы все представили себе, что переживал Ваня, когда не решался взять сливу, и потом, когда ее съел?
— Да, представили.
— Мы как будто сами это переживали.
— А как вам кажется, почему с чувствами мальчика такое происходило: сначала колебался, боролся с собой, а потом стало стыдно? Что вы думаете теперь о Ване?
— Он теперь как будто знакомый, как будто мы его давно знаем.
— Он стал как младший брат.
— А какой он человек, вы можете сказать?
— Он честный. Ему очень хочется слив, но он старается их не взять.
— Он маленький, но уже честный.
— А как вы думаете, сколько ему лет?
После обсуждения дети приходят к выводу, что герою «Косточки» четыре-пять лет. Его братья и сестры старше. Они, как видно, ели сливы в своей жизни. Но, наверное, сливы в этой семье — редкость. Мама купила их по счету — чтобы всем поровну. Вот почему она перед обедом пересчитала (сочла) их.
— Как, по-вашему, догадалась она, кто взял сливу?
— Да! Ваня взял!
— Вы-то прочли об этом, а как мама догадалась?
— В этой семье все честные, если даже маленький Ваня так долго терпел, удерживался, чтобы не взять без спросу. Но у него слабая воля. А старшие дети точно бы удержались.
— Значит, и отец догадался, кто взял сливу, и старшие дети?
— Конечно.
— Зачем же отец об этом спрашивал?
— Он хотел, чтобы Ваня сам признался, чтобы он остался честным.
— Он хотел помочь Ване признаться. У Вани была слабая воля. Он не удержался и взял без разрешения, потому что удержаться ему было трудно. А признаться — еще трудней. Все хотели помочь Ване.
— А как вы думаете, когда Ваня заплакал, а все засмеялись, то это был злорадный смех? Все смеялись над Ваней? Радовались тому, что он проговорился?