Современная семья

Флатланд Хельга

После обеда я устроился на папином балконе. Наступили теплые сумерки. У Анны была запланирована другая встреча, и мне вдруг не захотелось возвращаться в свою квартиру без нее, не хотелось выпускать ее из своих объятий, когда мы прощались в прихожей. «Мы ведь еще увидимся вечером», — сказала Анна, засмеявшись, когда ей в конце концов пришлось попросту высвободиться из моих рук.

— Кажется, она очень приятная, — вдруг слышится голос Лив у меня за спиной, она стоит на пороге — наверное, уже давно.

— Ты думаешь? — спрашиваю я, растаяв.

— Да, по-моему, она прямая и настоящая. И какая-то другая.

Карстен удивлялся тому, что мы с сестрами можем спорить подчас настолько резко, что это похоже на ссору, а спустя минуту разговаривать друг с другом как

ни в чем не бывало. Для меня это, наоборот, совершенно естественно, вероятно, потому что мы всегда много спорили — и твердо знаем, что, несмотря ни на что, будем держаться вместе.

— Да, она совсем другая, — говорю я.

Лив тоже выходит на балкон и садится напротив. При свечах она становится моложе, такой, как в моем детстве. До сих пор я не задумывался о том, что она изменилась; мне казалось, Лив выглядит одинаково всю мою жизнь.

— Ты влюбился? — спрашивает она с мягкой улыбкой.

— Да, — отвечаю я, и у меня перехватывает дыхание.

— Это заметно издалека. Никогда не видела, чтобы ты так переживал за обедом.

Я молчу.

— Все сложно?

Я медленно киваю головой.

— Хокон, нет ничего странного в том, что тебе хочется крепко держаться за что-то, когда все, что всегда было таким надежным, развалилось на куски.

Карстен не отрывает от меня взгляда. Я предупредил, чтобы он смотрел на меня, если будет слишком сильно нервничать, мое лицо поможет ему успокоиться. И теперь Карстен так напряженно уставился на меня, вместо того чтобы смотреть на Сесилию, стоящую перед ним в белом платье, что мне приходится слегка кивнуть ему, чтобы взял себя в руки, иначе может показаться, будто жених предпочел бы обвенчаться со своим шафером.

После папиного семьдесят второго дня рождения прошло полтора месяца. Карстен сделал предложение Сесилии два года назад, и это мне кажется еще более абсурдным, чем женитьба как таковая, — ходить два года с лишним, обещая на ком-то жениться. Карстен попросил меня быть его шафером на следующий день после того, как посватался. Тогда я только что вернулся домой после рокового для нашей семьи путешествия в Италию.

«Все-таки ты мой лучший друг, — сказал Кар-стен. — И чтобы уж совсем честно, думаю, если б я не попросил тебя, в глубине души ты был бы очень задет, несмотря на все твои принципы». Я засмеялся. «Нет, у меня нет принципиальных возражений против вашей свадьбы, — объяснил я ему и Сесилии, — но я надеюсь, что это ваш собственный выбор». — «Конечно, наш, — отвечает Сесилия. — Разве может быть что-то более романтическое, чем показать друзьям и родным, что я выбрала Карстена и мы связываем себя обязательствами друг перед другом». Я взбрыкнул: «Так все говорят — что очень романтично взять на себя обязательства, но почему? Потому что кто-то внушил тебе, что принести жертву, отказавшись от чего-то, — уже романтично само по себе?» Сесилия обиделась. «А что тогда, по-твоему, романтично, Хокон? Спать со всеми подряд?»

«Нет, самое романтическое, что я могу себе вообразить, — это когда ты живешь с кем-то абсолютно свободно и этот человек решает проводить свое время со мной потому, что хочет того телом и душой, а не потому, что двадцать лет назад взял на себя такое обязательство перед кем-то или чем-то, во что он даже не верит. Это же смешно! До меня не доходит, как современный человек добровольно может решиться на такой реакционный шаг, в основе которого к тому же — неважно, происходит это в церкви или в мэрии, — лежит фундаментальная традиция угнетения женщин», — вещал я, не в силах остановиться. «Да, Карстен, классного ты себе нашел шафера», — сказала Сесилия, уходя.

Мне пришлось пообещать Карстену ограничить свои выступления вплоть до свадьбы, если я хочу сохранить за собой роль шафера. «Но она же сама меня спросила», — произнес я несколько уязвленным тоном, в то же время ощущая неприятный привкус во рту от слишком очевидной потребности в самоутверждении.

Мама с папой, которые стали запасным комплектом родителей для Карстена с тех самых пор, как он въехал на велосипеде в наш сад и в мою жизнь, когда нам было по четыре года, сидят вместе на церковной скамье в третьем ряду. Мама не нашла подходящих кандидатов на плато Хардангервидда и, по-видимому,

даже вздохнула с облегчением. «С этими мужчинами все-таки слишком много мороки», — сказала она через несколько дней после возвращения домой. «Когда достигаешь определенного возраста, у тебя уже немало сложившихся привычек, не так ли?» — добавила она как бы в свое оправдание, переставляя книжные полки в соответствии с новым временем года. «И поэтому готовность к переменам ограничена», — засмеялся я. «В любом случае хорошо, что не нужно себя менять, — ответила мама. — На самом деле так приятно наконец-то быть просто самой собой, а не только чьей-то женой или матерью, если ты понимаешь, о чем я говорю». Я понимал. «Внутри семьи люди никогда не видят друг друга отчетливо — только сквозь завесу, сотканную из отношений», — заметил я. «И в этом нет ничего плохого, — уточнила мама. — Разумеется, так и должно быть, но это не значит, что нельзя немного отступить и выяснить, кто ты на самом деле — просто для себя самой».

Анна сидит рядом с мамой, излучая сияние; на ней светло-желтое шелковое платье с тонкими бретелями, перекрещивающимися на ее смуглой спине, к которой все время хочется прикасаться. «Будешь моей несерьезной дамой на свадьбе Карстена?» — спросил я ее некоторое время назад. После дискуссии с Лив на папином дне рождения прошло уже несколько недель, и мы не говорили с тех пор ни о том споре, ни о нас. Она вернулась обратно к себе, как только ванная была готова, и без Анны моя квартира вдруг стала пустой и менее, чем когда-либо, похожей на дом. Мы по-прежнему много времени проводили вместе, но в основном у нее, и я истолковывал молчание, окружавшее тему о нас, как нечто положительное: все хорошо, спешить некуда, и я мог шутить о том, что должно было оставаться несерьезным, — например, приглашая ее на свадьбу Карстена. Анна помедлила с ответом чуть дольше, чем хотелось, и я думал, что она рассмеется или скажет: «Да, если только это не серьезно», но она лишь улыбнулась на мгновение и спросила, когда свадьба. «Через две недели в субботу», — ответил я. «Хорошо, вроде бы я свободна», — сказала она.

Мне всегда нравилось бывать в церкви, хоть я и не люблю почти все, что связано с религией; здесь в самом пространстве и акустике есть что-то успокаивающее. Карстен тоже перестал нервничать и смотрит на Сесилию, когда священник спрашивает его перед лицом Господа и свидетелями, стоящими здесь, берет ли он Сесилию в жены, будет ли он любить ее и почитать и хранить ей верность, пока смерть не разлучит их. Карстен отвечает громко и твердо: «Да». Когда священник объявляет их законными супругами, оба улыбаются друг другу так широко и счастливо, с таким облегчением и любовью, что мне, вопреки устойчивому неприятию и провокационным словам священника, приходится моргать, отгоняя подступившие слезы, сопротивляясь этому мгновению, которое как-то миновало мой внутренний фильтр.

Я безошибочно различаю мамино громкое шмыганье носом из третьего ряда и боковым зрением вижу, что и она, и папа сидят с покрасневшими щеками и блестящими глазами. Одна Анна кажется совершенно спокойной — но она ведь и не знает Карстена, говорю я себе и на несколько секунд позволяю мыслям задержаться на образе Анны в белом платье, которая целует меня так же горячо и радостно, как Сесилия сейчас целует Карстена, — ей не хочется его отпускать, и она не стесняется этого, крепко его обнимая, а Карстен поднимает руки вверх, притворяясь беспомощным; они смеются, почти не размыкая губ, — и в этот миг в толпе гостей раздаются аплодисменты.

Я долго размышлял над своей речью для Карстена. И даже смиренно обратился за помощью к Эллен, она прочитала и забраковала черновик, над которым я трудился несколько месяцев. «Там сплошные твои комплексы, и издалека заметно, что ты завидуешь», — сказала Эллен, позвонив мне, чтобы сообщить свое мнение. «Завидую?!» — закричал я. «Да, или сам не знаешь, что ты хочешь сказать, — подтвердила Эллен обезоруживающим тоном. — Вы с Лив в этом похожи; когда непонятно, о чем говорить, вы начинаете трепаться о себе. Это же речь о Карстене, так? И о той, которая будет его женой. Ты должен быть искренним. Если не можешь говорить искренне о браке, найди то, о чем тебе есть что сказать, о чем у тебя есть мнение, и все это должно быть связано с Карстеном, а не с тобой».