Современная японская новелла 1945–1978
Шрифт:
Вскоре, разделавшись с отчетом, я быстро прошла в столовую, подкрепилась лапшой, такой горячей, что приходилось на нее дуть, съела немножко бататового салата и, покончив с едой, выскочила из рабочей столовой, где было не менее жарко, чем в котле для варки этой самой лапши. Из столовой я отправилась в клуб, на репетицию «Песни об Эллен Келлер».
У рояля сидит в ожидании Така-тян, молодой рабочий-электрик, а Дзюн-тян, утром лишь на минутку заглянувший в Бюро и затем скрывшийся неизвестно куда, восседает на ящике с апельсинами в окружении всех остальных.
— На воздухе совсем другой резонанс, чем в помещении, голоса звучат не так громко, поэтому очень прошу — не сутультесь… Держитесь прямо, грудную клетку расправьте!
Говорит
— На балконе небо прямо над нами, вовсе не нужно специально задирать голову… Так что, если погода будет ясная, пойте, глядя на звезды!
Кругом слышно шуршание — очевидно, еще не кончили раздавать отпечатанные на гектографе ноты. Не знаю, многие ли внимательно слушали монолог Дзюн-тяна, но мне почему-то стало досадно… Вот выламывается!
Синяя птица счастья,
Маленькая синяя птичка,
Из далекой страны прилетела
К нам, в японское небо…
Это госпожа Эллен Келлер
Прилетела к нам из-за моря,
Как всегда, вместе с птицами,
К нам, под наше окно…
Я стояла сзади и незаметно выбралась прочь, прослушав только первый куплет, во-первых, потому, что мелодия была простенькая, запоминалась очень легко, но главным образом потому, что чувствовала — если я буду петь, то, кажется, так никогда и не остыну после горячей лапши…
Как и велел мне Дзюн-тян, ровнехонько в два часа двадцать пять минут я подошла к центральному вестибюлю, захватив по пути брошюрку на английском языке с описанием прославленных мест. В желтого цвета автобусе возле сиденья шофера уже стоял большой оцинкованный ящик с мелко наколотым льдом, в котором с прохладным звоном постукивали друг о дружку около трех десятков бутылочек кока-колы.
Из дверей вестибюля показался Дзюн-тян; обеими руками он нес ящик с сандвичами. Он переоделся — надел черный пиджак, брюки, разумеется, тоже черные, черные ботинки и черный галстук бабочкой. Как-то раз, в ответ на мой глупый вопрос — отчего это он с ног до головы в черном, ведь сейчас лето? — он, смущенно усмехнувшись, сказал, что «таким людям, как он, лучше выглядеть как можно более незаметно… В отеле он носит белое, под цвет стен, а на улице — черное, чтобы сливаться с черной землей»… «В самом деле, для такого смиренника, как Дзюн-тян, это и впрямь своего рода защитная окраска…» — подумала я тогда, и, помнится, мне стало даже смешно, но все-таки, на мой взгляд, одеваться во все черное летом как-то претенциозно.
В назначенный час автобус тронулся, почти полный. Капитан Диорио, чуть заметно поздоровавшись со мной скорее взглядом, чем кивком головы, уселся на самом заднем сиденье, где больше всего трясет, да и обзор неважный. Впереди него сидела дама из Индии, как видно, индуистской религии, потому что на лбу у нее виднелся симпатичный черный кружок. В золотистом сари и красных сандалиях она выглядела очень эффектно.
Минут через пятнадцать автобус остановился на шоссе Хаконэ. Достопримечательность номер один — могила братьев Сога. Пора начинать работать. Я встаю, раскрываю путеводитель и без всяких околичностей вроде: «Мы рады вас приветствовать, господа!» — как это принято, если гости — японцы, приступаю прямо к делу:
— Это случилось примерно семьсот лет тому назад. У Ёритомо Минамото, знаменитого полководца тех времен, был любимый вассал Сукэцунэ Кудо…
За окном автобуса, в густой летней траве, виднеются три могилы, обозначенные круглыми, слегка стесанными по краю камнями. Они выглядят так обычно, так заурядно, что в
— Каждый год полководец в сопровождении своих вассалов устраивал большую охоту у подножья горы Фудзи — сейчас эти места включены в территорию национального парка Фудзи — Хаконэ… Братья Сога, Дзюро и Горо, замешались в толпу охотников. Они стремились отомстить врагу своего отца, убитого тринадцать лет назад. За эти годы братья выросли, стали взрослыми…
За окном автобуса проносится ветерок, при каждом его порыве в зеленой, яркой до неправдоподобия траве мелькают желтые цветочки оминаэси, совершенно в духе чисто японской сентиментальности, и я, продолжая рассказывать, испытываю некое удовлетворение. Пассажиры тоже притихли, слушая эту трогательную, печальную повесть.
— …Дзюро пинком ноги выбил подушку из-под головы Сукэцунэ. «Проснись, Сукэцунэ!» — крикнул он и назвал свое имя. В Японии, так же как в средневековой Европе, согласно кодексу самурайской чести, считалось позором убить врага исподтишка. Сперва мститель должен был назвать врагу свое имя и полностью объяснить причину мести. Только такая месть считалась достойной. Рассказ о ней передавался из поколения в поколение, как повесть о чем-то прекрасном и благородном.
По автобусу проносится гул одобрения.
— …Дзюро зарубили на месте, Горо, младшего брата, казнили через несколько дней. Но двое юношей — одному было двадцать, другому двадцать два года — осуществили свое заветное желание. Они и поныне спят вечным сном, покоясь в могиле рядом со своей матерью…
Несмотря на столь трогательный финал, настроение туристов нисколько не омрачилось. Им явно понравилось, что слово «месть» я произнесла и по-английски, и по-японски, и теперь все что-то бормочут себе под нос, — очевидно, пытаются повторить это японское слово. Наконец один джентльмен от имени всех просит меня еще раз сказать слово «месть» как можно более отчетливо.
— Ка-та-ки-у-ти… — медленно говорю я и объясняю, как записать это слово латинскими буквами. Джентльмен вытаскивает из кармана записную книжку и с самым серьезным видом записывает, — наверное, помешан на изучении японского языка!
— Как интересно!
— «Катакиути…» Прекрасно!
— Very, very nice![22]
— Право, так поэтично — это «катакиути»!..
— Похоже на роман, правда?
Все говорят разом, поэтому хорошенько не разберешь, но, в общем, слышится нечто в этом роде. Во всяком случае, пассажиры автобуса искренне взволнованы и дружно восхваляют «катакиути».
Автобус катится дальше. Я сижу спиной к остальным, смотрю на открывающийся впереди пейзаж и чувствую, что сердце у меня колотится сильнее обычного. Почему они так наивно восторгаются этим «катакиути»? Чем это объяснить? Может быть, они хотят напомнить мне о Пирл-Харборе? Или о Хиросиме? Или, может быть, и то и другое события теперь уже отошли в область предания и не имеют никакого отношения к данной минуте?
Впрочем, к тому времени, как мы, через считанные минуты, прибываем к храму Хаконэ, я уже забываю об этом. Наверное, натура у меня недостаточно серьезная, чтобы углубляться в мысли такого рода… Громко болтая на ходу, мы всей гурьбой поднимаемся к храму по сумрачной аллее, затененной густой зеленью криптомерий. Справа, как вывески, тянется ряд дощечек с именами людей, пожертвовавших деньги на процветание храма, и я не могу удержаться, чтобы не скосить глаза на эти дощечки. Ведь даже из японцев и то немногие знают, чем именно «заведует» божество этого храма, в каких делах проявляется его чудесная сила, а между тем среди этих объявлений встречалось ужасно много иностранных имен. Полковник Дженнингс — 20 000 иен, майор Смит с супругой — 5 000 иен, мистер Джеймс Темпл — 100 000 иен… Странно — совсем не встречаются фамилии с пометкой «мисс» или «миссис»… Как видно, женщины скупы или, может быть, не правомочны распоряжаться деньгами?