Современный французский детектив
Шрифт:
Кэтрин впервые упомянула это имя. Я притворился, что меня оно тоже не очень интересует.
— Гарольд Рихтер? Кто же он такой?
— Очень странный тип, — отвечала Кэтрин. — Понятия не имею, как он попал на Кэрзон-стрит. Кажется, Боб был с ним знаком еще до встречи со мной. Рихтер был старше нас, ему было уже под сорок. Лысеющий блондин, высокий и стройный… очень импозантный и с большим обаянием. Патриция была от него без ума. Ах, извините! — спохватилась Кэтрин. — Я не это хотела сказать. Просто Рихтер за ней ухаживал… и ей это нравилось… Словом, вы меня понимаете…
Конечно, я понимал… я слишком хорошо ее понимал. Как я уже говорил, Том, в то утро я встал в боевом настроении и бодро пошел на войну; но сейчас я почувствовал, что почва уходит у меня из-под ног. Под каким бы соусом Кэтрин ни пыталась мне все это подать, ясно было одно: Пат не только утаила от
Мне было мучительно больно слушать об этих вещах. Но я решил испить свою чашу до дна и попросил Кэтрин продолжать.
Понемногу теплая компания стала распадаться — сказались бомбежки, лишения, нехватка продуктов. К тому же отец Боба узнал наконец, какую жизнь ведет его сын; по этому поводу был даже весьма ядовитый запрос в палате общин; папаша перестал давать Бобу деньги и выгнал его с Кэрзон-стрит.
— Я снова вернулась в театр, — сказала Кэтрин, — мы сняли небольшую квартирку на Эджвер-Роуд… ту самую, где до сих пор живет моя мать. Но Рихтер по-прежнему приглашал нас, и раза три в неделю мы обедали вчетвером — Патриция, Рихтер, Боб и я. Платил всегда Рихтер; не знаю, где он брал деньги. Собирались в одном маленьком и очень симпатичном баре, но только уж слишком это было далеко, сами посудите: в Ричмонде! Чудное местечко, и люди там попадались чудные. Этот Рихтер там жил.
— Как назывался бар? — спросил я.
— «Фазан». Общий зал был там самый заурядный, обыкновенная забегаловка, но в задней комнате, в маленькой гостиной, было очень симпатично — мягкий свет, музыка; мы долго танцевали, и даже когда заведение закрывалось, нам разрешали еще посидеть. У Рихтера на втором этаже была комната. Говорили, что в «Фазане» был еще зал, где играли в карты, но сама я этого не видела… Да, странный был тип этот Рихтер. Одевался всегда с иголочки, потрясающие галстуки, туфли крокодиловой кожи — и это в то время, когда простую-то кожу нельзя было достать. Болтали, что он немец и занимается шпионажем, но я уверена, что все это неправда. Может, он и в самом деле был по происхождению немец, но подданство имел британское, и насчет шпионажа тоже все вранье. Иначе бы он так легко не отделался. После той аварии он всего шесть месяцев получил…
— После какой аварии? — спросил я, изображая удивление.
— Как, вы не знаете? Весной сорок пятого года — точнее я уже и не помню, наверно, где-то в конце мая или в начале июня, потому что война уже кончилась, — Рихтер объявил, что он раздобыл машину и теперь нам будет проще добираться до Ричмонда. Нам это показалось чудом; в то время машина была роскошью, о которой и мечтать было нельзя. В самом деле, через несколько дней Рихтер прикатил к нам вместе с Пат в стареньком «бентли», и мы несколько дней шиковали… Вы, наверное, помните, какое тогда всюду царило веселье, сразу после конца войны. Уж и не знаю, откуда бралось шампанское, но оно лилось рекой. Короче говоря, возвращались мы как-то вечером из Ричмонда, все четверо здорово под мухой; Рихтер что-то недоглядел на повороте, машина опрокинулась… Я потеряла сознание. Очнулась в больнице, долго понять не могла, что со мной. Немного погодя в палату ко мне пришел полицейский, он очень был вежлив и помог мне все вспомнить. Он сказал, что «бентли» был украден возле какого-то министерства. Бедный Гарольд лежал в той же больнице, у него нога была в гипсе, и из больницы он сразу попал в тюрьму. Вот как оно все получилось… Мне пришлось давать показания как свидетельнице, Патриции тоже, а Боба его папаша сумел выгородить, его даже не допрашивали. Словом, Рихтер схлопотал шесть месяцев тюрьмы; с тех пор я его больше ни разу не видела; говорили, что нога у него плохо срослась и он остался хромым на всю жизнь. Я и Патрицию, можно сказать, уже больше не видела. Она не была ранена, даже ушибов не получила, не то что я… Вся эта история на нее вроде сильно подействовала; наверно, она связана была с Рихтером теснее, чем хотела в этом признаться, и очень чего-то боялась…
Слова Кэтрин Вильсон поразили меня в самое сердце.
— Что вы хотите этим сказать? — резко спросил я ее. — Объясните!
Она посмотрела на меня с удивлением.
— Чего вы вдруг так обозлились? — испуганно спросила она, и голос у нее задрожал. — Я ничего такого не сказала.
— Нет, сказали! Вы сказали, что Патриция была связана с Рихтером теснее, чем хотела в этом признаться. Говоря так, вы что-то имели в виду. Я требую объяснений. Не забывайте, что речь идет о моей жене!
Мы сидели в холле «Камберленда», и я не осмеливался кричать, но, если бы я мог, думаю, я схватил бы Кэтрин за руки и начал их выворачивать.
Немного помолчав, она пробормотала:
— Если вы поклянетесь, что не будете использовать то, что я вам скажу, я попробую вам объяснить.
Разумеется, я поклялся.
— Ну так вот. Рихтера судили через две недели после аварии. В зале суда я встретила Патрицию, мы обменялись несколькими словами, и на этом все кончилось. Потом я пыталась несколько раз до нее дозвониться, но к телефону всегда подходила ее мать; она отвечала, что Пат нету дома, и наконец я поняла, что она не желает меня видеть. Я очень огорчилась, потому что по-настоящему любила Патрицию, но потом примирилась. У меня своих забот хватало. После истории с автомашиной Боб меня бросил, в театре дела пошли плохо, мне пришлось уйти. Стала работать продавщицей у Вулворта. Так что, сами понимаете, у меня больше не было случая опять попасть в «Фазан». А потом, в начале сорок шестого, я прочитала в газете, что полиция, наверно, на основании какого-то доноса, произвела в Ричмонде облаву. Выяснилось, что в «Фазане» были не только игорный дом и не только штаб-квартира спекулянтов с черного рынка, но, главное — тут Кэтрин стыдливо потупилась, — там был дом терпимости. А еще в газете говорилось, что там нашли целый склад опиума и кокаина… Как в шанхайских притонах… Не знаю, конечно, насколько все это было правдой, но разразился страшный скандал, потому что в «Фазане» бывали люди из высшего общества; прошел даже слух, что в день облавы там оказался герцог Эдинбургский (которого тогда звали еще Филиппом Маунтбэттеном). Правда, лично я его никогда не видела, хотя ужинала там не меньше пятидесяти раз… «Фазан», конечно, закрыли, владельцев арестовали, и много народу оказалось скомпрометированным. Я, разумеется, сразу подумала о Рихтере и Пат, но не знала, у кого о них справиться. Лишь через несколько недель Гарри Монтегю рассказал мне, что Патриция вышла замуж и уехала в Соединенные Штаты. А Рихтеру повезло: за две недели до облавы он вышел из тюрьмы и сразу же смылся из Англии, так что полиции не удалось его схватить. Впрочем, историю с «Фазаном» поспешили замять: огласка задела бы рикошетом слишком многих людей… Владельцев отпустили, взяли с них большой штраф, на чем дело и закончилось. Я слышала, они снова открыли бар, но теперь-то уж поумнели, голыми руками их не возьмешь.
Наступило молчание, и у меня не хватало духу нарушить его. Каждое слово Кэтрин Вильсон причиняло мне боль, мучительную боль, но ее рассказ мог навести меня на след. Никогда в жизни не мог бы я предположить, что моя жена замешана в такой грязной истории; но все же лучше было знать правду, даже столь неприглядную, чем сражаться с ветряными мельницами, а я только этим и занимался все последние дни.
Кэтрин опять заговорила, но, казалось, теперь она не замечает моего присутствия и перебирает воспоминания ради собственного удовольствия.
— Монтегю сказал мне еще одну вещь, в которую мне как-то не хочется верить. Он встретил Фреда, бывшего приятеля Рихтера. Фред тогда только вернулся из Парижа, где виделся с Гарольдом, и Гарольд во всем винил Патрицию, он говорил, что она обвела его вокруг пальца, что она виновница всех его бед… Он даже утверждал, — Кэтрин понизила голос, — что именно Пат известила полицию обо всех делах, которые творились в «Фазане»… Но я всегда отказывалась этому верить. Я очень любила Пат; она сразу же понравилась мне, и не только потому, что была красивая и воспитанная, но еще и потому, что она очень умная была, а это такая редкость, чтобы женщина была умная. И характер у нее был приятный: за полтора года мы ни разу с ней не поссорились. Вот с мужчинами она была слишком жестока, это правда; Тед, бедняга, здорово от нее натерпелся. Ну а Рихтер мне никогда не нравился… Но доносить на него за это в полицию… И не на него одного, а на десятки людей… Нет, Пат на это была не способна. А Рихтер твердил, что это именно она. И он вроде поклялся ей рано или поздно отомстить.
Может, я был неправ, что так и не рассказал тебе обо всем этом? Ты наверняка дал бы мне умный совет, возможно, и просветил бы меня насчет Кэтрин Вильсон, помог бы мне избежать многих ошибок и многих оплошностей. Но пойми меня, Том. Рассказ этой женщины выставлял Пат в таком неприглядном свете; мне самому стоило большого труда все это переварить, мое существо восставало против этого нового, навязанного мне облика Пат. Мог ли я, Том, вынести мысль, что и ты увидишь ее такою?…