Современный швейцарский детектив
Шрифт:
Он встал, указал на два кресла, а сам сел на кушетку.
Взгляд Штудера блуждал от одного к другому.
Какая противоположность!
Один сидел в светлом фланелевом костюме, перекинув левую ногу через скрещенные руки, покоившиеся на правом колене. Между уголками мягкого воротничка сорочки красовался пышный узел свободно завязанного ярко–синего галстука. Другой развалился в кресле, положив волосатые руки на подлокотники и повернув голову к Штудеру; жесткий отложной воротничок был стянут черным галстуком, завязанным маленьким тугим узлом. На нем был темный костюм в елочку, темные брюки без стрелки и обшлагов, из–под них виднелись высокие черные ботинки на шнуровке. Явно прослеживалось сходство с умершим директором.
Господин полковник заговорил,
— Когда, как я, оглядываешься на жизнь, целиком отданную железному выполнению долга во имя всеобщего блага, когда, как я, со спокойной совестью можешь сказать, что шел на тяжелейшие жертвы ради своего единственного сына, чтобы направить его на путь истинный, когда, как я, с честью дожив до седин, вынужден терпеть, как имя твое позорно втаптывает в грязь отпрыск–неудачник, тогда просто не хватает слов от возмущения, что психиатр, душевный, так сказать, врач, принимает сторону сына, выступающего против отца…
Штудер состроил гримасу, как будто у него заболели зубы. Доктор Ладунер подался вперед, казалось, хотел что–то сказать, но потом передумал, высвободил руки и задымил сигаретой.
Полковник Каплаун достал кожаный портсигар и стал закуривать сигару, как бы священнодействуя.
Штудер тоже задымил «Бриссаго». В комнате воцарилось ледяное молчание.
— Я дал согласие, — продолжал полковник Каплаун, — что мой сын, который принес мне одно только горе и чье легкомыслие свело преждевременно в могилу его мать и кто вот уже двадцать пять лет своим злостным поведением чинит мне одни неприятности…
— Чтобы иметь полную ясность, вы должны знать две вещи, Штудер: мать Герберта умерла, когда малышу было шесть лет, это первое. И второе: сейчас Герберту двадцать девять… Вот уже двадцать пять лет, говорит господин полковник…
— Я запрещаю вам выпады в мой адрес! — вскипел полковник.
Ладунер промолчал.
— Господин Ладунер обратился в свое время ко мне и умолял меня предоставить ему моего сына для «анализа», как он выразился… — Слово «анализ» полковник произнес так, будто оно трижды стояло в кавычках. — Он обещал мне взять на себя всю ответственность за него, избавив меня тем самым от излишних хлопот. Сначала, как выяснилось, потребовалось поместить его на короткое время в психиатрическую больницу. Я бы не возражал, чтобы это продлилось подольше, но вот господин доктор изволил взять всю ответственность на себя, и мне нечего было возразить. Однако как он реализовал взятую на себя ответственность? Мой сын — пьяница, вахмистр, я произношу эти слова, и мое отцовское сердце обливается кровью, он — выродок в семье, дома у него всегда был блестящий пример перед глазами…
Взгляд Штудера так откровенно и прочно приклеился к налитой красной дуле на физиономии полковника, что тот никак не мог проигнорировать его взгляда. Он откашлялся и сказал заметно менее патетическим тоном и, скорее, как бы извиняясь:
— Это у меня кожное заболевание… — И показал пальцем на свой нос.
— Ко–нечно! — поддакнул ему на полном серьезе доктор Ладунер.
— Э–хе–гм, — произнес полковник и сделал очередную затяжку. Он сморщился, словно от едкого дыма. — Что я хотел сказать… Мой сын Герберт взял на себя обязательство работать здесь, в деревне Рандлинген, у одного садовника на протяжении всего… как его… анализа… воздерживаться от алкоголя и прилежно ходить на этот самый… гм… анализ. Он мне это клятвенно обещал, хотя уже жестоко обманывал мое доверие, даже не раз… И что я узнаю, приехав сегодня в Рандлинген повидать своего сына? Что вот уже неделя, как его нет на его квартире, работать он приходит крайне нерегулярно… Никто не знает, где он живет, а господин Ладунер отказывается сообщить мне, где находится мой сын. И когда я, отец, сердце которого полно страхов и предчувствий, обращаюсь к господину доктору, что говорит мне этот господин? У него хватает наглости…
— …утверждать, что волнение его напрасно, раз я взял ответственность за его сына на себя.
— Вот, пожалуйста. Разве это ответ, господин Штудер? При этом не следует забывать, что в психиатрической больнице в Рандлингене творятся странные вещи. Господин директор, мой старый друг, высказавший мне в минуту откровения свои сомнения, свои основанные на долгом опыте врача сомнения по поводу новейшего метода лечения, применяемого доктором Ладунером, мертв… И как он умер?.. Тайна, раскрытием которой вам, пожалуй, больше приличествует заниматься, чем мне… И я подумал: в заново сложившейся обстановке у доктора Ладунера наверняка не будет больше столько свободного времени для моего сына, как ему, наверно, того хотелось бы, я прихожу и предлагаю ему разделить с ним ответственность за моего сына, протягиваю ему руку… А что отвечает мне господин доктор?..
Бедный Герберт Каплаун, подумал Штудер, если он и чувствовал себя неуютно среди людей, так ничего удивительного при таком отце! И его охватило сочувствие к загубленному Герберту.
— А что отвечает мне господин доктор? Я не хотел бы произвольно прерывать удачно начатый курс лечения… Я вас спрашиваю, а в чем состоит это лечение?.. В так называемом «анализе»? В том, что вконец испорченный малый рассказывает про своего отца одну ложь несусветнее другой? Поверьте мне, что это так, я навел справки у специалистов. Изображает из себя мученика… И все это с поощрительного позволения врача–психиатра…
— Я хотел бы обратить ваше внимание на следующее, господин полковник: я — заместитель директора, и время, которое я могу уделить вам, ограничено… — Выразительный взгляд на часы.
— О да, я сейчас кончу. Я должен только спросить господина вахмистра Штудера: намеревается ли он с полной добросовестностью выяснить причины загадочного несчастного случая, жертвой которого стал мой друг Ульрих Борстли, бывший в течение многих лет директором этого лечебного заведения, или он готов намеренно подпасть под влияние господина Ладунера, заместителя директора, — (оба слова были произнесены особенно язвительно), — и направить свое расследование в определенное русло, чтобы заведомо замять дело… Намерен ли он досконально и по совести…
Пауза. Господин полковник, казалось, вдруг неожиданно что–то вспомнил, он подался вперед, внимательно посмотрел на Штудера своими большими, в красных прожилках глазами — белки были неприятного голубого цвета, как у сиамской кошки, — потом кивнул, словно что–то пришло ему в голову, и мягко и вкрадчиво продолжил, не опуская глаз:
— Послушайте, господин вахмистр Штудер, теперь я вспомнил вас. С вами приключилась однажды вопиющая несправедливость. Но тогда на карту были поставлены такие большие деньги, что я не мог поступить иначе. Хотите, пойдем на мировую? Я сделаю так, что вам дадут отпуск, вы будете искать моего сына, местонахождение которого скрывает от меня этот специалист по душевным заболеваниям, и вернете покой скорбящему отцовскому сердцу. Расследование здесь я передам в другие руки… Впрочем, разве это порядок, что вы живете у врача, замешанного в происшедших событиях? Передам в руки лица незаинтересованного, не обремененного предвзятостью… Когда вы найдете моего сына, я сделаю все возможное, чтобы ваш дальнейший жизненный путь сложился для вас благоприятно. Вы знаете, я человек не без влияния… — Правая рука обхватила бороду у самого подбородка и медленно пропустила ее сквозь плотно сжатые пальцы. — Вы можете быть в этом абсолютно уверены… Ну так как?
Молчание. Полное ожидания. Доктор Ладунер напряженно уперся взглядом в свои колени. Штудер вздохнул. Все было ох как не просто… Эта история в сумасшедшем доме была таким темным делом. А может, действительно лучше развязаться с ним?.. Эмоции! На эмоциях далеко не уедешь, даже если они принимают весьма привлекательные формы — например, альтруистскую позу старшего брата, которому так хочется защитить своего младшего, слабого… Однажды это уже стоило кое–кому шкуры, потому что задевало интересы господина полковника. Еще раз все начать сначала?.. В пятьдесят лет?.. Надо хорошенько обмозговать. Штудер напряженно курил свою сигару, надолго задержал во рту дым, потом с отвращением выпустил его…