Союз еврейских полисменов
Шрифт:
– Ты… Вы сказали одиннадцать, – говорит Ландсман, морщась.
– Совершенно верно, детектив Ландсман.
– Но, извините, инспектор Гельбфиш, сегодня к утру их стало двенадцать. Не одиннадцать. Двенадцать открытых производством дел у пары Шемец-Ландсман.
Бина раскрывает тонкий сшиватель заведенного Ландсманом дела.
– Это… – Она читает… Или делает вид, что читает, изучает, вдумывается в случай явного убийства при помощи огнестрельного оружия, убийства человека, называвшего себя Эмануилом Ласкером. – Да. Ясно. И вот, показываю, как это делается.
Бина открывает ящик стола инспектора-дезертира Фельзенфельда,
– Эффективное решение проблемы!
8
«Ноз», как и подразумевает название, – бар для полицейских, да и собственники его – пара бывших нозов. В заведении их всегда клубится густой туман полицейских сплетен и табачный дым, выпускаемый из легких постоянно, в любое время дня и ночи, протирающими локтями мощную дубовую стойку копами. Где же еще дать выход эмоциям, вызванным у персонала сил правопорядка предстоящей Реверсией? Где еще обсудить и осудить изворотливость хитрозадого руководства управления полиции, заблаговременно отводившего все грядущие сверху шишки вниз, на головы подчиненных? Поэтому Ландсман и Берко обогнули «Ноз» по дуге как можно большего радиуса. Миновали они и «Жемчужину Манилы», не поддавшись ее филиппинско-китайским кулинарным изыскам. И «Фетер Шнайер» без них сегодня обойдется, и «Карлински», и «Нюй-Йоркер гриль». Хотя в такие часы эти лавочки все одно закрыты. А в открытых, увы, велик шанс врезаться в знакомую полицейскую физиономию. Открытые в это время кишмя кишат неурочной публикой: копами, пожарниками, спасателями, санитарами «скорой»…
Холод и спешка сгорбили обоих, большого и малого, они топают плечо к плечу, тычутся друг в друга. Дыхание их смешивается с туманом, навалившимся на Унтерштат, приглушившим уличные фонари и огни рекламы, полностью сожравшим гавань и вылизывающим прохожих от кончиков туфель до полей шляп.
– В «Нюй-Йоркере» пусто, там никто не помешает, – заверяет Берко.
– Я там однажды на Табачника напоролся.
– Ой, Меир, я тебя умоляю! Табачник не стырит твоего секретного оружия, Меир.
Хотел бы Ландсман обладать каким-нибудь секретным оружием, лучом смерти каким-никаким, там, подавителем мыслей или иной дрянью из дурацких ужастиков. Чем-нибудь, что смогло бы шарахнуть по вашингтонским коридорам власти, напомнить долбаным америкосам о Боге. Хоть на годик внушить им страх Божий и оттянуть эту Реверсию и сопряженный с нею Исход на год, на век, на вечность.
Они уже было браво направились к дверям «Первой полосы» с ее вечным варенцом и кофием с привкусом бариевой клизмы центральной городской больницы, когда Ландсман заметил на шатком табурете при стойке обтянутый хаки зад Денниса Бреннана. Этот профессионал пера не появлялся в «Первой полосе» уже не один год, с тех пор как приказал долго жить «Блатт», а «Тог» переехал в новые помещения в районе аэропорта. Бреннан оставил Ситку, гонимый ветром перемен, в поисках славы и удачи. Сюда его, скорее всего, занес все тот же ветер, и совсем недавно. Никто ему еще, очевидно, не поведал, что «Первая полоса» – дохлый номер.
– Все, поздно, – буркнул Берко. – Этот поганец нас засек.
Ландсман еще надеется на лучшее. Бреннан к двери повернут задом, изучает биржевые сводки американского ежедневного матраца, ситкинским корреспондентом которого он числился в давние времена, до того как убыл на свои протяженные каникулы. Ландсман хватает Берко за рукав и тянет дальше по улице. Надо найти место, где можно спокойно потолковать, может, что-нибудь проглотить, но без помех.
– Детектив Шемец! Минуточку.
– Поздно, – цедит сквозь зубы Ландсман.
Вот он, перед ними, Бреннан, парень головастый, без пальто, без пиджака, галстук через плечо, грош в кармане, блоха на аркане. Лоснятся локти твидового пиджака цвета пятен от давно пролитой подливки. Щетина взывает к бритве, башку бы ему прочистить, а башмаки почистить. Похоже, судьба не выполнила своих обещаний Деннису Бреннану.
– Глянь на башку этого шейгеца – как планета на орбите, – острит Ландсман. – Даже ледяные шапки на полюсах.
– Да, головастый парень… Башковитый?
– Когда я вижу такую голову, сразу шею жалко, бедную.
– Может, сжать бедную обеими руками… для поддержки?
Бреннан воздевает к небесам бледные глистообразные пальцы, мигают его крохотные глазки цвета снятого молока. Лицо журналиста изображает печальную улыбку, но тело оставляет между собой и Шемецем четыре фута пространства Бен-Маймон-стрит.
Мистер Бреннан «изучал» немецкий в колледже, идиш проходил под руководством какого-то старого сноба-немца в институте, говорит он, как будто, по чьему-то меткому замечанию, «читает рецепт приготовления сосиски со сносками». Пьяница горький, к местному дождю и полугодовому полумраку совершенно неприспособленный. Создает у зрителя ложное впечатление своей вялости и медлительности – общее свойство репортеров и копов. Тем не менее полный лопух и шлемиль. Никто не был более поражен тем переполохом, который он вызвал в Ситке, чем сам Бреннан.
– Боюсь я, детектив, ваш праведный гнев помешает установлению между нами взаимопонимания. Вы уверены, что мне следовало не заметить вас из этой дыры, единственное достоинство которой – полное отсутствие репортеров среди посетителей. Если отвлечься, конечно, от того обстоятельства, что персонал его, ввиду моего долгого отсутствия, забыл состояние моего бумажника. Позже эта забывчивость может, правда, обернуться лишним укусом в мою бедную задницу.
– Нет таких голодных на свете, Бреннан, – заверил его Ландсман. – Ваш зад в безопасности.
Бреннан выглядит обиженным. Он почти всегда выглядит обиженным. Чувствительная душа, нежный макроцефал, пестователь промахов, пропускающий мимо ушей насмешки, иронию. Его витиеватый стиль заставляет все, что он произносит, звучать шуткой, это, в свою очередь, заставляет бедолагу страстно желать быть принятым всерьез.
– Будете снова злодействовать в Ситке? – спрашивает Берко.
– За грехи мои, детектив. – вздыхает Бреннан. – За грехи мои тяжкие судьба привела меня обратно.