Союз еврейских полисменов
Шрифт:
– С-сука, – выдавливает из себя Берко с меньшей злостью, чем ожидал Ландсман. Такова реакция Берко Шемеца на появление в поле зрения отцовского обиталища.
– Когда ты его в последний раз видел?
Берко с отвращением отворачивается от отчего дома, надвигающегося на ветровое стекло «суперспорта».
– Скажи-ка мне. Меир, будь ты на моем месте, когда б ты увидел его в последний раз?
Ландсман пристраивается к лакированному под дерево измаранному «бьюику» с кричащим стикером на бампере.
гласила надпись на идише и по-американски. Хотя придорожный аттракцион уже некоторое время не функционирует, наклейка на бампере новенькая. Таких наклеек в доме еще не одна коробка.
– Подскажи. – просит Ландсман.
– Шуточки насчет обрезания.
– А, да…
– Полное собрание за все века.
– Образованность, – покачивает головой Ландсман. – И не задумывался, сколько их.
– Пошли, к дьяволу. – С этими словами Берко решительно вылезает из машины. – Поскорее покончим.
Ландсман исподлобья уставился на общинный дом – пеструю, заросшую волчьей ягодой и вьюнком развалюху. Этот «настоящий» индейский сарай Герц Шемец выстроил с помощью двоих братьев своей индейской жены, племянника Меира и сына Берко на следующее лето после того, как его сын переселился на Адлер-стрит строил Герц его для забавы, не помышляя о барышах. Уже после своего изгнания из «органов» он безуспешно попытался извлечь из бывшего хобби хоть какой-то доход. Берко в то лето было пятнадцать, Ландсману двадцать. Строя папашин сарай Берко пытался строить себя по образу и подобию Ландсмана. Два месяца он с энтузиазмом осваивал пилу-циркулярку, «по-ландсмановски» присобачивая к углу рта сигарету, страдая от разъедавшего глаза дыма. В то время Ландсман уже заботился о своих полицейских экзаменах, и Берко тоже объявил об аналогичных амбициях. Но если Ландсман спал и видел себя в заоблачных верхах иерархической лестницы, то Берко снились навозные вилы патрулирования.
Как и большинство полицейских. Ландсман шел навстречу трагедии с закрепленными парусами, задраенными люками, твердо стоя на мостике рядом с рулевым. Боялся он не шторма, а мелей, песчаных банок, пробоин ниже ватерлинии, нежданных капризов вращающего момента. Воспоминаний того лета. Мысли, что он истощил терпение пацана, с которым когда-то из мелкашки сшибал с забора пустые консервные жестянки. Этот «настоящий» общинный дом затронул прежде нетронутые нервы. В зарослях бузины да дерезы растворилось все, что они проделали вместе.
– Берко, – произносит Ландсман под хруст ледка, подернувшего невразумительную грязь еврейско-индейской резервации. Он касается – робкая девушка – локтя кузена. – Извини, что от меня столько хлопот.
– Можешь не извиняться. Зто не твоя вина.
– Я уже паинька. – Ландсман сам в этот момент верит своим словам. – Не знаю почему. Может, из-за переохлаждения. Или из-за дела Шпильмана. Или потому, что не пью. Но я вернулся в себя прежнего.
– Угу.
– А тебе так не кажется?
– Кажется. – Так Берко согласился бы с дураком или ребенком. Не соглашаясь в душе. – Ты вроде в полном порядке.
– Бурные аплодисменты.
– Давай сейчас не будем в это вникать, ладно? Входим, бомбардируем старого хрена вопросами – и домой. Эстер-Малке ждет, малыши… Не возражаешь?
– Конечно, Берко, о чем речь!
– Вот и спасибо.
Замерзшие лужи, гравий и галька, карикатура на лестницу – в выщербинах, шаткая, скрипучая. Обветренная покосившаяся кедровая дверь утеплена криво набитыми полосами черной резины.
– Ты говоришь, что не моя вина…
– Слушай! У меня сейчас пузырь лопнет.
– Значит, ты считаешь, что я не отвечаю за свои действия. Стебанутый. Психически ненормальный…
– Давай-ка постучимся.
Он дважды бухает в дверь. Кажется, что весь дом зашатался.
– Не способный носить бляху, – бубнит Ландсман, искренне желая найти в себе силы сменить тему. – Иными словами…
– Это не по адресу, с этим к твоей бывшей жене.
– Но ты не возражаешь…
– Слушай, я ничегошеньки не понимаю в психических, там, расстройствах, болезнях, как их там… Меня никто не арестовывал за гонки голышом по морозу в трех сотнях миль от дома после вышибания чьих-то мозгов стальной койкой…
Герц Шемец открывает дверь. Свежевыбритый, при двух микроцарапинках. На нем серый фланелевый костюм, белая рубашка, маково-красный галстук. Он распространяет аромат витамина В, свежего крахмала, копченой рыбы. Он еще меньше росточком, еще более нервный, как деревянный дергунчик на палочке.
– Привет, старик, – обращается он к племяннику, круша тому пальцы рукопожатием.
– Отлично выглядишь, дядя Герц.
Присмотревшись, гость обнаруживает, что костюм на локтях и коленях лоснится, на галстуке следы минувших трапез, а завязан он не на сорочке, а на белой пижаме, небрежно заправленной в брюки. Но не Ландсману критиковать туалеты. На нем самом вытащенный из загашника багажника вискозно-шерстяной костюм с блестящими пуговицами на манер золотых древнеримских монет. Когда-то он спешно одолжил этот костюм у разнесчастного игрока по фамилии Глюкеман. Спешил, опаздывал на похороны. Костюм одновременно похоронный и мажорный, однако при множестве морщинок-складочек, а также при одуряющем аромате багажника детройтской колымаги.
– Спасибо, что предупредили, – улыбается дядя Герц, выпуская из ладони обломки ландсмановских пальцев.
– Берко хотел сюрприз устроить, – кивает на кузена Ландсман. – Но ты же любишь выйти и кого-нибудь там подстрелить.
Дядя Герц складывает ладони и кланяется. Как истинный отшельник, он серьезно относится к обязанностям хозяина. Если охота неудачна, он вытащит какой-нибудь заиндевевший фрагмент трупа из морозильника и сунет его в духовку со всякими луковицами-морковками да толчеными травками, которые он выращивает и хранит подвешенными под крышей сарая. Непременно в наличии лед для виски и холодное пиво для тушенки. Ну, конечно же, еще надо успеть побриться и нацепить галстук.