Союз молодых
Шрифт:
Все-таки встреча вышла торжественная.
Трое депутатов вошли, как человеческая лестница. Высокий Макарьев, широкий Веселкин, а третьим прислали тщедушного и старого отца Алексея.
Авилов принял их сидя. Дулебов и Мухин сидели поодаль на лавках.
— Челом! — сказал Архип Назарьич, кланяясь.
— Ниже, — ответил Авилов своим густым басом.
Архип удивленно тряхнул склоненною кистью руки и опустил ее до самой земли.
— Ниже, — неумолимо повторил Авилов, пока Архип Макарьев не склонился своею косматой головой до самой земли.
— Вот это челом!..
— Вы что
Он превратился давно в белого полковника, не за страх, а за совесть, но попрежнему его раздражало особенно стремление красных к порядку.
— Те, что бунтовали, ушли, — сказал рассудительно Макарьев. — Придите навести свой собственный порядок.
Глаза Авилова зажглись зловещим огнем:
— Хорошо, наведем. Мы вам покажем порядок.
Отец Алексей подошел последним.
— Попов не люблю, — сказал откровенно Авилов. — Почто, батька, людей не учил, чтоб жили по-людски, не по-собачьему?
Отец Алексей покачал головой. Он очень одряхлел от последних событий и голова его тряслась.
— Как мне их учить, — сказал он смиренно, — мы сами мало учены.
— Ага! — вторично пообещал Авилов, — ничего, мы вас научим.
Слова его звучали угрозой, но он включал в них отчасти обещание. Он действительно думал устроить в колымской глуши особую базу для себя и для своих близких, Колымское княжество, отчего бы не так? Был же у чукоч до самой войны особый король, поставленный русскою властью, — с наследственным званием, на-зло безначалию и буйству неукротимых чукоч.
Колыма далеко от России. Три года скачи, пожалуй, сюда не доскачешь. Здесь можно отсидеться от всяких врагов… Княжество Колымское. Великий князь Викентий Авилов I.
X
Белые вступили в Середний под звук колоколов, т. е. под звуки единственного колокола, тикавшего жидким тенорком на своей деревянной караулке: «Омуль, омуль, линь, линь».
Так колымчане толкуют колокольные звуки, вместо обычных российских: «Четверть блина, полблина, блин».
Одряхлевший отец Алексей служил благодарственный и приветственный молебен. На помощь отцу Алексею выступил было пышнобородый Палладий Кунавин, но торговцы, забыв о благолепии места, встретили его криками: «вон, прочь!» Они не могли ему простить его летнего предательства и всей его последующей красной славы.
Несчастный отец Палладий, проклятый недавно максолами и отвергнутый «большими людьми», остался ни в тех и ни в сех и поспешил сокрыться в спасительной тени своего собственного дома.
В церкви ожидали Авилова, вместе с офицерством. Но Авилов церквей не любил. По части безбожия оса был, пожалуй, почище максола.
Он приехал на двор к Архипу Макарьеву, прошел в лучшую горницу, стукнул прикладом об пол и громко объявил:
— Реквизирую этот дом, и объявляю его своей штаб-квартирой.
Несчастный Макарьев, после местной колымской макаризации, попал под настоящую, доподлинную реквизицию, прибывшую с юга. Он чувствовал себя скверно. Надежды на белых были, очевидно, нелепы.
Чувствовал себя Макарьев соответственно жуткой пословице: «кума, а кума, выбирай сама, на какой веревке тебя повесить, на мочальной али на пеньковой».
— Старосту сюда, — потребовал Авилов.
И пришлось отправляться к Авилову тому же Макарьеву.
Авилов встретил его с нескрываемой насмешкой.
— Здорово, знакомец! Давайте квартиры, еду. Да живо у меня! Слышишь!
После того Авилов встал и величественно проследовал в главную комнату, махнув рукой Дулебову.
— Вот что еще, — заговорил Дулебов мягким и почти ласкающим тоном. — Зачинщиков выдайте, какие у вас есть виноватые.
И Макарьев рассудительно сказал, как недавно в Евсеевой:
— Которые были — убежали, виноватых у нас нет.
Архип Макарьев был все же колымский патриот и не хотел проливать крови в своем родном городе. Он ведь и Митьке сказал: «Уйдите добром».
Мало народу на скудной Колыме. Долго ли всех перебить…
Но Дулебов мягко поправил старика:
— Не может того быть. Везде виноватые ость.
Вопрос о квартирах решился легко. Полицию, новейший «кимитет», правда, максолы запакастили так, что она не годилась. Но белые заняли просто дома бежавших красных. Правда, то были люди бедные, бобыли, пролетарии. Белые все же захватили их избушки с утварью и семьями и сразу вошли во все права, супружеские и отцовские, над женскими и детскими элементами.
С едою было гораздо хуже. Из казенных магазинов вынули остатки общественных запасов, бочку брусники, какую-то заплесневелую сушеную юколу, похожую больше всего на змеиную кожу, и мясо чукотских оленей. Его было много. Диктатор Ребров спрятал его с прошлого года на самый черный день. Оно давно уже протухло, потом замерзло, растаяло и протухло еще раз. Черкес интендант отбросил с отвращением эти безобразные запасы и на его угрозы и ругательства колымским богачам пришлось раскрыть свои потаенные склады, куда не добрался даже Митька Ребров с недопесками, и кормить эту белую рать изысканными лакомствами колымского стола, которые сохраняются в течение нескольких лет, нисколько не портясь: провесным балыком и мягкою «порсой» и «барчей», тертыми из лучшей рыбы, вместе с очищенным жиром, прозрачным, как слеза. С крупчаткой пополам, которую привезли белые, это давало недурное питание.
На этот раз хуже всех купцов поплатился Ковынин, так как Архипа Макарьева вычистили основательно Митька и его дружина. Особенно обидно было Ковынину, что он должен отдать свои милые запасы пришлым обжорам по собственной воле. Никто не принуждал его, не обыскивал дома, не являлся с реквизицией. Но было очевидно, что белые не будут шутить. Они не шутили на Евсеевой заимке. Их ружья стреляли быстро и метко, ножи их кололи глубоко.
С болью и желчью выкатывал Ковынин из задних погребов заветные бочонки и фляги, вынимал из холодных подпольев обмороженную нельму, покрытую снаружи толстым слоем льда, как будто какая археологическая редкость. В начале сентября, в глухую полночь, словно заговорщик, он сам ледянил ее над прорубью, спускал, вынимал на мороз и опять опускал, наращивая слоями ледянистый футляр, охраняющий от порчи. От Митьки и Викеши уберег и припрятал. Теперь приходилось своими руками отдавать всю эту благодать другим отбирателям.