Сожитель
Шрифт:
В пивной - в теплоте, под гармонью - душевно разговорились. Трепушки деловито рассказали про то, как потеряли невинность, жаловались на нэпманов: подавай им теперь заграничный шик, а чума его знает, какой шик за границей!
Молодой человек в свою очередь открыл им, что его зовут Иван Иванович Гирькин, из Кашинского уезда, что грамоте научился он в Красной Армии, потом действовал самоучкой. "Навоз буду есть, черепушку разобью, а своего добьюсь - получу образование", - сказал он трепушкам.
Они стали его жалеть, охали.
"Мне, - он
– В коты ведь вы не пойдете?
– спросила одна.
– Ни под каким видом.
Другая сказала:
– Есть одна комната на Малой Якиманке, только там надо жениться.
– Жениться? Эге. А невеста очень страшна?
– Наоборот, замечательно красивая. Только с придурью.
– А именно, какая придурь?
– Сами увидите.
Оказалось, трепушкина двоюродная сестра жила в том доме на Якиманке домашней работницей. Решили. Ивану Ивановичу туда идти, отнести работнице поклон и тут же добиться знакомства с невестой-вдовой.
– Ваше дело - увидать вдову, дальше она сама зубами вцепится.
Трепушки повели Гирькина к себе ночевать. За месяц жизни в Сокольниках ему ни разу не привелось помыться, поэтому наперед они велели ему пойти в баню, выдали пятиалтынный и для страха отобрали у него трудовую книжку. Покуда он мылся, одна трепушка дожидалась на улице, другая сбегала к подруге, гулявшей с одним вором, и принесла штиблеты и брюки, взятые у вора на подержание: "Вдове показаться".
Душевные оказались трепушки, себя не жалели, вошли в положение человека. Даже за ночь простирали ему исподнее.
Утром он побежал на Якиманку и постучался у деревянного домика на черном ходу. Отворила домашняя работница лет восемнадцати, такая сердитая, что Гирькин едва не упал духом. Была она стриженная по-модному, но в валенках и в нагольном, кавалерийского покроя, полушубке, изо всей силы перепоясанная ремнем.
– Куда лезете, чего надо? Не хватайтесь за дверь!
– закричала она на Гирькина.
– Извините, я поклончик принес от Дуни.
– От Дуньки поклонов не принимаю, она - паразит.
– Извините, товарищ, ваше имя?
– Варвара. Ну?
– Товарищ, вы политически несознательны: Дуня, ваша двоюродная сестра, не паразит, но продукт неизжитого быта.
Варвара ничего не ответила. Пропустила Гирькина на кухню, принялась мыть, шваркать вдовью посуду. Гирькин отрекомендовался, объяснил свое социальное положение и откровенно рассказал истинную причину своего появления на кухне. Варвара стала улыбаться, - хороши у нее были зубы. Сама - ловкая, как молния, кидалась по кухне.
– Мешать вам не буду, - сказала Варвара, - эта моя труперда хоть на что-нибудь пригодится. Чем без толку чаем надуваться, пускай использует себя на образование порядочного пролетария.
В это время ленивый голос позвал из комнаты. Варвара крикнула:
– Не глухая, не орите.
– Варвара, неси самовар, - позвала вдова.
–
– Почему?
– В студии запретили по тысяче пудов самовары таскать.
– В какой это еще студии?
– В театральной.
– Новость!
– Для кого новость, а я третьего дня зачислилась и на вашей каторге последнюю неделю.
Вдова всхлипнула за стеной, притихла. Варвара шепнула Гирькину:
– Отнесите ей самовар, вот вам случай для знакомства.
– Эх, Варвара!
– с восхищением сказал Гирькин.
Сдунул пепел с двухведерного самовара и понес его в комнату, отворачивая морду, чтобы не ошпариться паром. Варвара кивком зубов показала на дверь.
Вдова сидела у окошка, затянутого тюлем. Она была в верблюжьем свитере, облегавшем ее несколько полные, ленивые формы. Русые волосы заплетены по-утреннему в косу. Миловидное, румяное лицо ее задрожало от испуга при виде Гирькина. Он поспешно сказал:
– Студент, земляк вашей Варвары. Здравствуйте, Софья Ивановна!
Вдова перекрестилась. Передохнула:
– Ох, напугал! Да ты самовар-то поставь. Бережнее ставь. Варвара вот шваркала его, шваркала, он и потек. Студент? А не врешь? Какой же ты студент - советский, нынешний?
– Я, Софья Ивановна, беспартийный, смирный.
– Ну, слава тебе, господи.
Гирькин осторожно поставил самовар и попятился к двери, будто до того заробел, что не уйти. Комната была низенькая, в два окошечка, загороженная вещами до последней возможности. Гардеробы стояли ребром к стене, на них сундуки, между ними - рукомойник, далее - столик и зеркало, далее деревянная кровать с перинами чуть не до потолка.
"Ух ты, черт, - подумал Гирькин, - какая симпатичная обстановка!" И ноги его сами прилипли к некрашеному полу. Минута была боевая: закрючить вдову так, не выходя за порог, чтобы к ночи, в крайности завтра с утра, уплотнить ее.
Вдова заваривала чай и тихим, покойным голосом ругательски ругала Варвару:
– На кухню боюсь зайти: оскалится, проклятая, - ну чистая "луканька"! Металлическую посуду помяла, горшки все с трещинами. Постоянно грозится: в комсомол, говорит, запишусь, вас за Полярный круг угоню. Этим от нее только и обороняюсь.
– Вдова махнула косой, указала синими глазами на горящую лампаду перед угодником, где чернели лики в ризах.
– На Моховой намедни встретила вот тоже студента. На нем - звезда, и перчатки, бесстыдник, из рукавов вытянул, как когти. Страшно стало и днем-то по Москве ходить... Женатый?
– Что вы, Софья Ивановна!
– проговорил Гирькин, облизывая губы.
– Я даже вкуса этого не знаю. Молодой еще.
Вдова сейчас же кинула на него синий взор из-за мохнатых ресниц, отвернулась, но в самоварном отражении Гирькин увидел, что она смеется. Самовар ударял паром в потолок, весь дрожал, кипел. "Уплотню", - с восторгом подумал Гирькин.
– Мне, Софья Ивановна, лихое дело - до жилой площади добраться, горы сворочу. А питаться я могу навозом.
Вдова во второй раз взглянула: