Сожженная рукопись
Шрифт:
Уху хлебали и все её хвалили. Я и Санутко, как рыбаки, сидели вместе.
А к утру, как все проснулись, мама стара вытащила большой пирог из печи. Макнула гусиные перья в молосное масло, помазала и закрыла его полотенцем, вышитым красным узором. «Пущай отд'oхнет», – сказала она. Наконец Санутко снял верхнюю корку. «Рыбки в очередь стоят», – заметил я. Все отчего-то засмеялись, стало весело.
Изба деревенская
В каждой избе деревенской,
Живёт домовая душа.
А
Но вдруг заскочила Любка, сохватала крендель из печи, жуётся, убежала вприпрыжку. Сбила мои думы, и изба затихла.
«Здесь будем жить», – решил я. Папке скажу – в бараке плохо. Я оглядел избу: хоть и мала она, всем места хватит. Вот тут в углу на шорном местечке папка чеботарить будет. Вот тут в пече табашникам отдушина есть. Лавка слева для гостей. На ней и можно прикорнуть-уснуть. Гришка как-то поздно пришёл, спал. А для дорогого гостя – место в красном углу. А зимой на печи мама стара говорит, что свои «стары кости греет». Жарко – на голбчик-придел катись. А на западёнку, говорят, пьяного валят. А летом на полу всем места немеряно. А нам на полатях лучше всех. Дури, никто не счувает. А мамке с папкой в сенях, просторно, не жарко.
А добро складывать кругом полок полно. Вон там конторка, а тут грядка, косинка, брови. Все нужные полки название имеют. Около печи рукомойник и рукотёрт вышитый висит, и мыло духовое мама стара для городских гостей выставила. В переднем углу полка-божница, на неё лампадку ставь. А зашёл в избу, лоб перекрести. Мама стара говорит, так ране было.
Тут и еды всегда много – в огороде само растёт. В магазин не ходи, очередей нет. А мёд – конфет слаще. Пчёлки сами приносят, только злить их не надо – жалятся. И люди все добрые – родня. А чтоб чисто в избе было, голик в уголке стоит. Мети да мети. «Ну что ж, – думал я, – скажу папке».
В гости к фронтовому товарищу по гражданской войне
Вспомним дни боевые,
На заре юных лет,
Все мы были лихие,
Вспомним тех, кого нет.
Отец в саманухе приладил в окошечке красное стекло, и мы там проявляли фотографии. Бумага белая лежит в ванночке в проявителе, и вдруг появляемся на ней все мы. Все улыбаются, одна Любка на всех фотокарточках получилась мутная. Папка говорит, это потому, что она на месте не сидит, вертится.
Листочки развесили сохнуть. Вот и всё, дело сделано. А пока мы ходили с папкой просто так. Тут места много. На задах огорода – как в лесу настоящем. И трава высокая, и деревья всякие и речка Переплюйка. В деревне
«Папка, давай останемся жить здесь, в город не поедем».
Отец умел слушать, и даже соглашался. Но делал по-своему. На этот раз он помолчал, а потом, прижав меня к себе широкой ладонью, сказал:
«Пойдем-ка завтра в поход в Городок к товарищу моему, воевали вместе».
«Пойдём, папка, пойдём», – обрадовался я. Я любил войну, два раза кино «Чапаев» смотрел. Идём по деревне военным шагом, я и барабан взял. До городка три километра, но нам, красноармейцам, это пустяк. В центре села к красивому дому подкатила бричка, и оттуда выпрыгнул дядька. Он одет был как чапаевец, с наганом в кобуре, только шашки не хватало.
«Кто это?» – обрадовано спросил я. Но отец хмуро ответил: «Колупанов-подлец», и сплюнул. После мне доведётся узнать про эту противную фамилию. А пока мы прошли уже мост и шли по дамбе. Нас нагнал здоровенный конь, запряженный в телегу. Парень-извозчик сказал «тпруу», и лошадь остановилась. Ехать на телеге тряско, но весело. Конь перед угором разбегается, под горку упирается. «Умный, как человек», – подумал я. Вдали показался монастырь. Белый-белый, светился он на солнышке. А маковки храма покачивало. Папка сказал, что это травы воспаряются, воздух струится.
Внезапно на нас, как в атаку, выскочили цыганята. Их шатры раскинуты неподалёку. Они бежали за телегой, выплясывали, при этом кто-то и пел. Потом подбегали к телеге, протянув руки. Отец подставил им ладонь с мелочью. Они начали хватать, рассыпали. Один мальчишка задержался, чтобы собрать, остальные, не отставая, снова плясали и просили. Извозчик ударил коня хлыстиком, видимо хотел оторваться от преследования. Но конь не изменил своего хода. Встав в полный рост и матюгнувшись, извозчик занес, было хлыст. Но отец остановил, придержав его руку. «Не бей, не надо», – попросил он. Доехав до городка, отец подошёл к коню, потрепал, погладил его, приговаривая: «Серко, Серко».
«А как ты, папка, узнал его имя?» – удивился я. Отец, обычно шутливый, невесело ответил: «Серко наш был».
Я ещё не знал о нашей беде и позоре раскулачивания, но что-то в сознании начинало складываться.
В центре старинного Городка перед большими монастырскими вратами солнце особенно ярко светило, но не жарко, а хорошо. Мама стара сказала бы – благостно.
Теперь тут построен завод. Но много раз после бывал я здесь, на этом месте. Останавливался, замолкая, чувствовал, ушедшее время старины. Видимо, люди, предки наши, оставляли здесь добро своих душ. Они приходили сюда, мыслями говорили с вечным временем – Богом.
Когда-то, три века назад, тут не было строений. Местные племена, собиравшиеся у костра, поклонялись идолам. Страх был стержнем их веры. Странствующий инок Далмат облюбовал это благостное место, построил тут свою келью. Внизу две серебряные реки Исеть и Теча сливались в одну, луга да леса. Строй дома, паши землю, расти деток. И веру он нёс благостную – Христову. Страстной силой её была любовь. Любовь к жизни, ближнему, земле, небу и всему на свете доброму. На десяти заповедях покоился храм Господний.