Спасатель. Серые волки
Шрифт:
Кошевой тоже его вдыхал, причем в количествах куда больших, чем те, кто сидел сейчас справа и слева от него в наглухо задраенных салонах оснащенных кондиционерами авто, но его это нисколько не беспокоило: дожить до старости он не рассчитывал, да, честно говоря, и не хотел. Жизнь – бессмысленный бег по замкнутому кругу; человек вкалывает как проклятый, чтобы заработать побольше денег, которые тратит сначала на поддержание работоспособности, а потом, состарившись, – на лекарства. И что может быть глупее, чем старательно, выбиваясь из сил, вертеть это беличье колесо до тех пор, пока в нем от трения не заклинит подшипники?
Спору нет, Дмитрий Кошевой тоже вертел свое колесо, но делал это без фанатизма, не особо напрягаясь и за очень
Мотоцикл сдержанно постреливал выхлопом на холостом ходу. Придерживая рычаг сцепления, отталкиваясь носками ботинок от асфальта, Кошевой, как на самокате, катился верхом на нем сквозь горячий, удушливый, до предела насыщенный угарным газом и отрицательными эмоциями ад пробки. Тяжелый байк, не предназначенный для такого способа передвижения, пьяно вихлял из стороны в сторону, так и норовя боднуть передним колесом борт какогонибудь автомобиля – желательно, конечно, того, что подороже, – или сшибить комунибудь зеркало рукояткой широкого, раскидистого, как рога матерого лося, руля. Это была рискованная забава, но риск давно стал для Кошевого излюбленной разновидностью наркотика. Внутренняя поверхность того, что он привык мысленно именовать своим персональным беличьим колесом, была так густо усажена шипами, что появление на ней еще одного, и притом далеко не самого крупного, острия просто не имело значения. По сравнению с вещами, которые время от времени проделывал Дмитрий Кошевой, перспектива разбирательства с какимнибудь нервно потасканным владельцем «бентли» или «майбаха» по поводу поцарапанного крыла, действительно, выглядела не стоящим упоминания пустячком.
Кроме того, Кошевой спешил. Он еще не опаздывал, но был весьма к этому близок, а вот это уже попахивало серьезными осложнениями и не могло быть отнесено к разряду пустяков даже с очень большой натяжкой.
Сквозь пробку он пробрался без приключений, если не считать таковыми парочки острых моментов. В ходе одного из них какойто чокнутый, открыв окно, прицелился в него из травматического пистолета. Будучи от природы человеком мирным и незлобивым, но вовсе не горя желанием схлопотать пулю между лопаток, Кошевой притормозил и, подняв очки на лоб, улыбнулся стрелку. Когда хотел – а сейчас такое желание присутствовало, – он умел улыбаться очень красноречиво. Эскалации конфликта удалось избежать: ствол убрался, окно закрылось; Кошевой вернул на место очки, оттолкнулся от мостовой носком правого сапога, и «мерседес» с вооруженным неврастеником на заднем сиденье остался позади.
В свое время судьба вдоволь покуражилась над Кошевым и теперь вела себя вполне прилично, видимо устав испытывать его на прочность. Неприятности, большинство которых он наживал сам, нынче обходили его стороной, а если и задевали, так только слегка, самым краешком. Кошевой считал себя счастливым человеком, потому что, несмотря на специфику своей профессии, имел душевный покой и жил в мире и гармонии как с собой, так и с окружающей средой – естественно, настолько, насколько вообще возможно находиться в гармонии с городомгероем Москвой и оставаться при этом нормальным, вменяемым человеком. Он с детства отличался общительностью и до сих пор любил заводить новые знакомства – опять же несмотря на специфику профессии. Когда его спрашивали, кто он по специальности, Кошевой отвечал: «Филолог». Как правило, ему не верили; забавный парадокс заключался в том, что это была чистая правда. Он действительно окончил филфак МГУ и до сих пор время от времени доставал из ящика стола свой диплом, чтобы сдуть с него пыль и с чуточку грустной улыбкой полюбоваться оценочным листом.
Кошевой ценил свою специальность – в частности, потому, что именно она позволяла ему ловко уклоняться от разговоров о профессии. Современники в подавляющем большинстве не слишком сведущи в тонкостях великого и могучего русского языка. И очень многие – Кошевой раньше даже не подозревал, как их на самом деле много, – желая выглядеть интеллигентными и образованными, вместо простого и однозначного вопроса «Кем ты работаешь?» задавали вот этот: «А кто ты по специальности?», тем самым вручая собеседнику щит от собственного любопытства. Потому что специальность и профессия – это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Не то чтобы Дмитрий Кошевой стеснялся своей профессии; просто она, мягко говоря, не располагала к откровенности.
Правда, горячо им любимые и глубоко уважаемые классики русской литературы не одобряли его профессию и косвенно намекали, что человек с нормальной психикой такой работой заниматься не станет. А если всетаки станет – например, в силу непреодолимых жизненных обстоятельств, – то в два счета расстанется со своей нормальностью и превратится в законченного психа. Тут Кошевой готов был с ними поспорить. Вопервых, они, классики, ни черта не смыслили в реальной жизни, а вовторых, сами сплошь и рядом были те еще чудаки. Одно слово – баре, что с них возьмешь? Сидели в своих имениях, почесывали поясницу и, возведя очи горе, сочиняли, как оно все должно быть. Сочинения их хороши, с какой стороны ни глянь; по ним можно и должно учиться русскому языку, но учиться по ним жить – это, детишки, смерти подобно. Потому что разница между тем, что должно быть, и тем, что есть, еще больше, чем между профессией и специальностью.
Благополучно выцарапавшись из удушающих объятий пробки, он проскочил мимо ВДНХ, свернул на Останкинскую и погнал своего стального коня в сторону телецентра, ориентируясь на вонзающийся в белесое, мутное от смога, пышущее зноем московское небо кажущийся издалека голубоватым железобетонный шпиль. Время поджимало, и он ехал быстро, давая выход накопившемуся раздражению путем рискованных маневров. Он не любил работать так, как сейчас – по срочному вызову, с бухтыбарахты, без какойлибо подготовки. Понимая, что требует почти невозможного, заказчик расщедрился на оплату по двойному тарифу. Считать деньги Кошевой перестал давнымдавно, но согласился: вопервых, для поддержания своего профессионального статуса, а вовторых, заказчик был не из тех, кого можно запросто, не опасаясь последствий, послать в произвольном направлении.
Приблизившись к зданию телецентра, он сбросил скорость и медленно проехал мимо гостевой стоянки. Машин на стоянке, как обычно, было довольно много, но Кошевой почти сразу рассмотрел сильно подержанную вишневую «субару». Машина, судя по всему, была именно та, которую описывал курьер: без заднего бампера и с солидной вмятиной на багажнике, повторявшей очертания чьегото капота. «Субару» стояла с краю, в ближнем к дороге ряду, так что Кошевой мог, не заезжая на стоянку, рассмотреть засунутую изнутри под резиновый уплотнитель заднего стекла пластину регистрационного знака. Номер на знаке был тот самый, который назвал около часа назад курьер. Сие было весьма утешительно, поелику означало, что Кошевой не опоздал и что пресловутых осложнений, таким образом, можно не опасаться.
Отъехав на расстояние, исключавшее возможность попадания в поле зрения объективов следящих видеокамер, он остановил мотоцикл, выключил двигатель и, поставив байк на упор, закурил. Он сидел на мотоцикле боком, спиной к дороге, любуясь бороздящими зеленоватую гладь пруда утками – так, по крайней мере, должно было казаться со стороны. На самом деле его взгляд был прикован к боковому зеркалу на руле мотоцикла, который (руль, разумеется, а не мотоцикл) будто бы невзначай был свернут на сторону таким образом, что зеркало отражало выезд с гостевой стоянки телецентра.