Спасенье погибших
Шрифт:
— Это хорошие ребята, — торопливо влез я в брешь, пробитую Лильмельяной.
— Да! Хорошие! — выкрикнула одна из родительниц.
— С вами мы уже беседовали, — сказал Ковырин. — Родители могут быть свободны.
— Мы и были свободны, — с достоинством ответила родительница. — Странный у вас лексикон!
— Вот, товарищ капитан, легко ли быть молодым? — обратился к Ковырину Игонькин.
— Молодым? — вопросил Ковырин. — Молодым быть — раз плюнуть. Вещевое и продовольственное снабжение обеспечено — раз, повышение знаний подкреплено учебной базой — два, а в-третьих и в-четвертых, ничего не ценят, и тут «Литературная газета» права.
— Собирался пойти в медбратья, но потом передумал. Надоело.
— Вот! — выстрелил Ковырин. — Сам выбрал и самому надоело! И от этого все беды. Еще чего выберет, и опять надоест. А время идет, а родители кормят, а государство терпит! Как это называется?
— Бардак, товарищ капитан.
— Сережа! — всплеснула руками Лильмельяна.
— Ничего, ничего. Иногда в экстремальных случаях оно ничего. Если бардак, то как его ни приукрашай, какие вывески ни налепливай, все бардак и будет. Так что в иных вещах надо вещи называть своими именами. Надо, чтоб человек сидел не по своим вертлявым желаниям, а по силе государственной необходимости. Вот и будем крепки. Я против безработицы, но за дисциплину. Садись. Следующий! — Он показал на Пчелинцева. — Тебе есть что сказать?
Пчелинцев вскочил.
— Я живу в районе-новостройке, и мне, как и моим товарищам, некуда пойти, не на что смотреть. Всюду безликая, похожая одна на другую архитектура. Какие же мысли зародятся при взгляде на нее? Никаких. Где же кипит жизнь в нашем районе? В павильоне, расположенном на месте аптеки и называемом «Пирамидон». А еще есть загон.
Не успели мы отреагировать, как в комнате импозантно возник Лева с базы.
— Здравия желаю. Вызывали?
— Садись, — велел Ковырин.
Такое обращение утешило меня: не одному мне тыкают.
— Ты их знаешь? — указал Ковырин на ребят.
И тут Лева меня потряс:
— Ни разу не видел.
— А этого? — Ковырин показал на меня.
Лева взглянул, увидел мое недоумение, понял, что я не смогу подыграть, и вздохнул:
— Видел. Раз. Где, не помню. Как зовут, не знаю. Дел общих не имел.
— Эти бумаги ваши? — продолжал Ковырин.
— У меня профессия бумажная. У нас вся территория в бумагах.
— Ваши это бумаги, — сказал Ковырин. — Мы сняли этих охламонов с машины, перевозившей макулатуру с базы на товарную станцию. Не понимаю, — искренне сознался Ковырин, — снимаем с машины грабителей, а вся добыча — килограмм бумаги. М-да. Но и это неприкасаемо. Не ты положил, и пусть лежит. Кто не ворует, тот верной дорогой идет. — Помолчал. — Ну отвечайте, зачем полезли в кузов, — и свободны.
— Я объясню, — заторопился Пчелинцев. — Мы играли, значит, с «а» классом в футбол, мы выиграли. А сочинения и контрольные, в общем, кучкой сложили у штанги, а пионеры, у них, значит, тоже план, они, значит, собрали и сдали. А мы хватились — и, значит, на базу, а там уже спрессовали и повезли. Ну вот. Тогда мы, значит, в кузов… А вот раньше, товарищ капитан, как сейчас помню, соберем макулатуру, она годами лежала и отвращала нас от трудового воспитания. То же самое с металлоломом. «Пионерская правда» очень негодовала в рубрике «Товарищи взрослые, обратите внимание!».
— Свободны! — резко скомандовал Ковырин. — Все!
— Я возьму бумаги, они базовские! — подскочил Лева.
Ковырин посмотрел на меня, развел руками, мол, действительно базовские, куда денешься, велел Леве расписаться.
Я догнал его в коридоре, схватил за руку.
— Отдайте.
— Нет уж, миль пардон. Я за них столько страху натерпелся — вызов в милицию! У меня жена в третьем обмороке, мне теперь до нормального веса нужно две недели курорта. Вот оплатите их — подумаю. То-то вы кинулись, прямо Маугли.
— Сколько?
— На кусок вы не потянете, но сотенку прямо сейчас, и без свидетелей.
— Подождите.
Из отделения выходили ребята. Может, у родителей попросят, решил я.
— Володя, Сережа, можно вас на минутку?
Я не сразу сообразил, как именно они меня поняли, ибо ребята рванули от меня, но не к родителям. Сказали что-то Леве, окружили его и исчезли за углом.
Через сорок секунд, хоть засекай время, еще родители горячо благодарили Лильмельяну за заступничество, а та озабочивала их нуждами школы, Лева вернулся. Один, без ребят. Воротник его дубленки ниспадал на спину подобно гриве.
— Бандиты! Другого слова нет! Учитель, называется! — Это он мне орал, хватая за грудки. — Главарь! Натравил! Могли ли мы в своем голодном детстве представить, чтоб можно было напасть на взрослого с целью ограбления?
Откричав, Лева объявил, что раньше была сотенка, а стало две и пусть я еще радуюсь, что не три. И у него есть свидетели, и он если и не засудит меня, то репутацию оч-чень подпортит.
— Но где я тебе две сотни возьму?
— А кто мне воротник в ателье меньше чем за сотню пришьет? Если ты привык ходить кой-как, так тебе можно, ты учитель, но на две сотенных тебя надо наказать. Живу, понимаешь, живу, вдруг: бац — в милицию, бац — по харе, бац — дубленка рваная.
— Кто тебя бил?
— Это тебе не надо знать, это свидетели видели.
— А им ты сколько заплатишь?
— Поторгуйся еще, — пригрозил Лева. — Прибавлю.
— А я ребят напущу. — Я разозлился на Леву. — И они тебе уже по-настоящему морду начистят. И остатки воротника оторвут. И базу твою подожгут. И, — я вспомнил еще одну угрозу, — всю жизнь на лекарства будешь работать. Звать парней?
Что-то незаметно было, чтоб Лева напугался. К нам подошел незнакомый мужчина. Лева, достав из нагрудного кармана диктофон и при мне вынув из него кассету, отдал ее подошедшему. Тот, сморщившись, взял ее и вопросительно взглянул на Леву, кося заодно и на меня.
— Иди, позвоню, — велел ему Лева.
Тут-то и подошли мои ребята.
— Поздно, — сказал Лева. — Неужели ты ничего не понял? Я записал твои угрозы, я их передал, так что можешь науськивать своих зеков. За шантаж статья.
— Ладно, — сказал я, смиряясь, и неожиданно к месту вспомнил старуху. Она денежная. Бумаги стоят того, чтобы их выкупить. — Идем, тут недалеко, у приемного пункта, рядом, идем.
Мы молча шли, сопровождаемые моими учениками. Воротник дубленки Лева приладил и поддерживал рукой. Снег все таял, на проезжей части его вовсе не было, на скверах он тоже темнел и, видимо, остался чистым лишь на крышах, и при взгляде сверху, из самолета, например, город, наверное, выглядел чистым. «Но легко и неотвязно притворится снег водою, — бормотал я любимое Олегово, а у кого он прочел, не знаю, — легко и неотвязно притворится снег водою, храм — священным, город — грязным, притворится жизнь собою».