Спецотдел «Бесогон»
Шрифт:
Я вслушивался в слова этого странного человека и вдруг поймал себя на мысли, что безоговорочно верю ему.
– Я ознакомился и с вашим делом, товарищ Манцев, – он вновь бросил на меня свой острый пытливый взгляд, – и предлагаю служить вам в моем отделе. Думаю, что вы сможете стать отличным чекистом. Ваш перевод в Москву уже согласован с комполка. Идите собирать вещи, отъезд через пятнадцать минут.
– Товарищ Дадуа, – я замялся, – сейчас война, очень тяжелый момент, а я военный летчик. Позвольте продолжить службу здесь, в полку. Сейчас каждый авиатор на счету.
– Вот как? Значит, отказываетесь? –
– Так точно, здесь я нужнее. После войны обещаю прибыть на новое место службы, в возглавляемый вами спецотдел.
– А если убьют? – голос Дадуа несколько потеплел.
– С таким-то ангелом-хранителем? – я усмехнулся, – обещаю остаться в живых и прибыть к новому месту службы сразу после войны.
– Молодец, Сергей, я знал, что ты останешься в полку! Иного ответа, признаться, я от тебя и не ожидал, – Дадуа протянул мне руку, – но после войны я все же заберу тебя к себе. Помни, ты обещал мне остаться в живых!
– Так точно! – браво гаркнул я.
Мы обменялись рукопожатиями, и Дадуа быстро зашагал к ожидавшей его черной эмке. Полы шинели развивались за ним, он был похож на большую птицу и, казалось, вот-вот взлетит.
Я сдержал свое слово и остался жив. В июне сорок пятого на меня пришел запрос от Дадуа, и я отправился в Москву, где поступил на службу в «Бесогон». Рассказы об ангельской эскадрильи мне приходилось слышать еще не единожды. Авиаторы первой мировой появлялись в дни самых напряженных сражений, но я лично их больше не встречал. Номер «Военного Вестника», оставленный мне Вахтангом Дадуа, стал моим талисманом и постоянно сопровождал меня в боях.
«Тайна склепа поручика Лозницкого» (история, рассказанная лейтенантом МГБ Семеном Нечаевым)
Я Семен Нечаев, рожденный в 1922 году. Во мне течет русская и черкесская кровь. Моя мать черкешенка, урожденная княжна Тикеша Неруева, а отец красный командир Фрол Нечаев. Как познакомились и сошлись такие разные в социальном плане люди, как мать и отец, я толком не знаю. Я потерял их очень рано. Родители погибли от рук басмачей во время набега белобандитов на гарнизон красноармейцев, где мы жили. Мне же удалось спастись. Воспитывался я в детдоме под Самаркандом, там же проявился мой странный и страшный дар. Дело в том, что я обладаю уникальным умением слышать голоса умерших людей. Но происходит это не всегда по моей воле. Точнее, я не властен над этим своим даром. Порой он, подобно эпилептическому припадку, настигает меня совершенно неожиданно. Иной же раз я вхожу в общении с мертвыми добровольно. Конечно, я не бьюсь при этом в конвульсиях и не теряю рассудка, но, признаться, жить мне много сложнее, чем другим, обычным людям.
По выпуску из детдома я поступил в училище младшего комсостава войск НКВД. Перед самым окончанием я поведал о своем уникальном даре начальнику курса, тот доложил по команде наверх. Вскоре я был вызван в Москву к Вахтангу Дадуа. Начальник спецотдела «Бесогон» предложил служить под его началом. С тех пор я офицер «Бесогона».
Мужчина средних лет в добротном сером костюме стоял на трамвайной остановке и наслаждался ярким июльским солнцем. Лето победного сорок пятого года выдалось не особо теплым. Сегодня был первый день, когда солнце стало припекать по-настоящему, радуя москвичей своим запоздалым теплом.
Мужчина ослабил узел галстука и даже расстегнул верхнюю пуговицу дорогой, явно купленной в коммерческом магазине сорочки. Нацепив на нос вошедшие в моду после войны солнцезащитные очки «янки», он насвистывал веселую песенку и лениво поиграл щегольским зонтиком-тростью. Зонтик был иностранным, скорее всего, трофейным, и заканчивался длинной блестящей спицей. Любуясь самим собой, пижон окидывал оценивающим взглядом стоявших неподалеку от него девушек. Созерцание стройных девичьих фигурок явно доставляли ему удовольствие, он одобрительно хмыкал, на его аристократически бледном лице поигрывала сальная улыбка.
Я же стоял напротив него, возле дощатой будки с криво намалеванной надписью «Киоск «Пиво-Воды». Осушив до самого донышка свою кружку, я намеренно громко икнул и полез в карман плаща за куревом. Дрожащей рукой я достал дешевый металлический портсигар и, открыв его, принялся доставать папиросу. В одной из половинок моего портсигара была помещена фотография человека с аккуратно зачесанными назад темными волосами. На бледном худом лице особо выделялась тщательно подстриженная бородка-эспаньолка. Франт был одет в модный в начале двадцатого века сюртучок и узенькие брючки. Высокие охотничьи сапоги, плотно охватывавшие несколько полноватые икры, добавляли ему романтизма, а редкая седина, едва пробивавшаяся в смоляных волосах, делала мужчину солидней и значимее.
Я мысленно сравнил изображенного на отлично отретушированном фото франта и стоявшего передо мной пижона в серой паре. Сходство было полным. Правда, заметил бы его не каждый. Узнать человека по фото своего рода искусство, особенно, если между сравниваемыми типажами промежуток длинной в несколько десятилетий.
Я же был отлично тренирован и почти сразу определил, что аристократичный поручик Юрий Аристархович Лозницкий и хамоватый совслужащий в добротной серой паре – один и тот же человек, если можно назвать человеком это форменное исчадье ада, за которым я гонялся уже несколько недель.
Давно погибший поручик был прямо предо мною и выглядел «живее всех живых».
Что же делать? Одному мне ликвидировать, а тем более, взять его живым, будет крайне затруднительно. Тип этот очень опасен. Я проверил подвешенный к внутренней стороне моего плаща небольшой выточенный наподобие кинжала осиновый кол. Кол удобно лег в руку, окропленный святой водой, он было грозным оружием против упырей, к коим, без всякого сомнения, принадлежал мой поднадзорный.
Эх, вызвать бы сейчас помощь, ребят из отдела, но это нереально. Отлучишься позвонить, а этот мерзавец, фьють, и скроется. Куда же он едет? Скорее всего, на Ваганьковское кладбище. А если, нет?
Я поправил свою блатовскую кепку-восьмиклинку, докурил папиросу и, специально швырнув окурок мимо урны, потопал к остановке. Не доходя нескольких шагов, я намеренно споткнулся и едва не снес субтильную молодящуюся из последних сил старушенцию в котиковом жакете.
– Шпана проклятая, нажрутся, и давай народ толкать! – начала роптать старушенция, обиженно поджимая сухонькие губки и поправляя крашеные стрептоцидом заметно поредевшие волосенки.
– Ша, старая! – состроив зверскую рожу, рявкнул я.