Спин
Шрифт:
Несмотря на годы, проведенные порознь, несмотря на сдержанность, навеваемую нашими прошлыми отношениями, несмотря на ее помолвку с Саймоном Таунсендом, «Новое царство» и «Экстаз», несмотря даже на вызванный ядерными взрывами небесный беспорядок, я ясно осознавал контакт с ее телом. Меня удивляло то, что все в ней казалось мне знакомым, что я не открывал новое, а как будто узнавал забытое: изгиб ее руки под моей ладонью, давление ее головы на мое плечо, даже ощущение ее страха.
Странным казался свет этого неба. Не ровным светом светила эта вращающаяся Вселенная. Ровный свет ее убил бы нас на месте. На небе мелькали кадры,
Млечный Путь представлял собою россыпь флуоресцирующих точек, ярких и тусклых, новых и умирающих звезд.
И все это шевелилось.
Все двигалось в таинственном танце. Небо видимое и невидимое билось в ритме какого-то непонятного пульса.
— Как живое, — сказала Диана.
Наш краткий миг сознательной жизни налагает на нас предрассудочное ограничение. Мы считаем то, что движется, живым, а неподвижное мертвым. Живой червяк роется под неподвижным мертвым валуном. Звезды и планеты движутся, но лишь подчиняясь мертвым законам тяготения. Если камень падает, это не значит, что он ожил. А орбитальное движение — то же самое падение, только продленное до бесконечности.
Но если продлить наше эфемерное существование, как это сделали гипотетики, привычное различие исчезнет. Окажется, что звезды тоже рождаются, живут, умирают и питают своим погребальным пеплом новые звезды. Сумма их движений не примитивна, а бесконечно сложна, представляет собою пляску притяжений и ускорений, прекрасную и устрашающую. Устрашающую потому, что, как и землетрясение, живая звезда оживляет то, что казалось мертвым и неподвижным. Потому что наши глубочайшие органические тайны, наши совокупления и рождения, оказываются вовсе не тайнами. Звезды так же кровоточат и рождают. «Ничто не пребывает, но все течет». Не помню, где я это вычитал.
— Гераклит, — вдруг выпалила Диана.
Оказывается, я произнес это вслух.
— Все эти годы… Там, в «большом доме», все эти пропавшие, на хер, годы, я знала, знала…
Я прижал пальцем ее губы. Я знал, что она знала.
— Пошли в дом, — сказала она. — Пошли обратно в ту спальню.
Окно мы не зашторили. Беспокойные вращающиеся звезды бросали блики в комнату, на мою кожу, на ее кожу, как городские огни сквозь мокрое от дождя стекло, безмолвно, беспорядочно. Мы не произнесли ни слова. Слова бы только мешали, любое слово было бы ложью. Мы занимались этим молча, и, лишь когда это завершилось, я обнаружил, что думаю: «Да пребудет. Только это. Пусть останется».
Небо снова почернело, когда мы уже заснули. Небесные фейерверки потускнели и исчезли. Китайская атака, по большому счету, оказалась малозначащим жестом. Тысячи людей по всей планете погибли в результате глобальной паники, но прямых жертв не было ни на Земле, ни, полагаю, среди гипотетиков.
На следующее утро солнце взошло по расписанию.
Меня разбудил звонок домашнего телефона. В кровати я оказался один, Диана сняла трубку в другой комнате и пришла сказать мне, что звонил Джейс, что дороги свободны и они в пути.
Она уже приняла душ, оделась и пахла мылом и свежестью.
— И что теперь? — спросил я. — Вернется Саймон, и ты уедешь? И эта ночь ничего не значит?
Она села рядом со мной:
— Эта ночь не означала, что я не уеду.
— Я думал, что она все же что-то значила.
— Она значит для меня больше, чем я могу передать словами. Но она не стирает прошлого, не отменяет данных мною обещаний. Не отменяет моей веры и накладывает на меня определенные обязательства.
Звучало все это неубедительно.
— Вера? Диана, не вешай мне лапшу на уши. Ты ни на грош не веришь во все это дерьмо.
Она встала. Насупилась:
— Может, и не верю. Но, может, мне надо быть рядом с кем-то, кто верит.
Я упаковался до возвращения Джейса и Саймона. Диана с крыльца следила, как я захлопнул багажник.
— Я позвоню тебе, — сказал она.
— Позвони, — ответил я.
Четыре миллиарда лет от Рождества Христова
Вo время очередного приступа я разбил еще одну настольную лампу. Этот случай Диане удалось скрыть от персонала. Постельное белье она через день меняла у двери, не впуская горничную, чтобы та не заметила моего состояния и чтобы я не угодил в местную больницу, где запросто мог оказаться в Эпидемиологическом отделении рядом с каким-нибудь холерным или малярийным пациентом.
— Меня беспокоит, что может случиться в мое отсутствие, — сказала Диана.
— Как-нибудь о себе позабочусь.
— А если приступ?
— Тогда останется надеяться на везение. Тебе надо куда-то?
— Обычные дела. Но мало ли что… Или я по какой-нибудь причине не смогу вернуться вовремя…
— Из-за чего, например? Она пожала плечами:
— Мало ли… Не знаю, что может приключиться. Но тон ее выдавал: она прекрасно знает.
Однако я не настаивал. Единственно чем я мог улучшить ситуацию, — быть паинькой, слушаться.
Пошла вторая неделя моей обработки. Приближался кризис. Марсианское средство накапливалось в крови и в тканях, достигая некоторого критического уровня. Даже когда приступы проходили, я чувствовал себя ослабленным, дезориентированным. Чисто физические воздействия тоже не сахар. Ломота в суставах, желтуха. Сыпь и зуд, если зудом можно назвать ощущение отдираемой кожи, снимаемой послойно, до мяса. Ночью я спал часа по три-четыре, пять часов — мой личный рекорд; просыпался в каше из частиц отслоившейся кожи, которую Диана отчищала от запятнанной кровью простыни, пока я отсиживался в прикроватном кресле, с трудом в него перебравшись.
Я уже не доверял и самым светлым своим моментам, потому что зачастую галлюцинации подсовывали мне иллюзию полной ясности, четкости и определенности, а мысли, слова и образы памяти заклинивались, как рычаги потерявшего управление автомобиля.
Ох и худо же мне было… Но еще хуже приходилось Диане, убиравшей за мной и выносившей судно, когда я был не в себе. В каком-то смысле она возвращала долг, потому что я дежурил возле нее, когда она переживала то же самое. Но это было много лет назад.