Список войны
Шрифт:
— Запей жратву!
Пленник благодарно закивал:
— Данке шен! Данке шен!
— Хватит данкать! — Мустафа сделал концами пальцев подсекающее движение. — Пей и — пошмурыгали дальше.
Несколько минут понадобилось на то, чтобы затоптать ногами костерок — сработала зековская привычка никогда не оставлять после себя огонь: прилетит ветер, дунет неаккуратно и всё — по лесу побежит пал. А пожар в лесу — страшная штука, никого не пожалеет, и в первую очередь — человека.
Зеков, допустивших пожар в лесной зоне, обычно убивали. Если не вертухаи, то свои.
— Шнель! — скомандовал Мустафа пленному. Тот покорно поднялся с земли. Мустафа проверил, как лежит в «сидоре» трофейный портфель, затянул бечёвкой горловину мешка. Ткнул перед собой стволом автомата, указывая дорогу. Дорога лежала на восток. — Шнель!
А небо ночное на востоке, сделалось светлее — немцы освещали свой край обороны, будто ночь превращали в день, ракет не жалели, — стрельба сделалась чаще: работали и автоматы и пулемёты, воздух трепетал нехорошо, содрогалась и земля… При такой стрельбе одолевать линию фронта непросто. А одолевать надо было…
Стрельба стихла к четырём часам ночи, примерно так — Мустафа время точно не засёк, но не это было главное — можно было потихоньку ползти к своим.
Для перехода Горшков отвёл Мустафе небольшой коридор на стыке двух немецких частей, проверенный разведчиками стрелкового полка, занимавшего позиции перед артиллеристами, снабдил паролем, который ему дал командир батальона, в чьё расположение Мустафа должен был попасть на обратном пути — словом, обеспечил по первому разряду, только выполняй задачу, старайся…
И Мустафа старался. Теперь важно не подвести старшего лейтенанта, благополучно перекатиться на свою сторону, и немца также благополучно дотащить.
Пленный вёл себя покладисто, тихо, словно бы смирился со своей судьбой, даже похудел за несколько часов. На всякий случай Мустафа пригрозил ему:
— Ты не вздумай у меня, — привычно хлопнул по стволу ППШ, — ежели что — дырок наделаю сто-олько…
— Я, я, я, — забормотал немец понимающе, он даже голос не поднимал, шептал — понимал, значит, всё… Понимал и боялся.
Мустафа ткнул его рукою в затылок, прибивая к земле.
— Не высовывайся, зар-раза, жмись к земле!
— Я, я, — вновь зашептал пленник едва слышно, втянул голову в плечи, повторил за Мустафой: — Зар-раза!
Справа, в окопах, словно бы услышали его шёпот, — возник свет, плоско всадился в небо, потом резко опустился к земле, побежал проворно по кустам и кочкам.
Мустафа прижался головой к какому-то гнилому выворотню, замер. Замер и пленный — понимал, что пулемётчики, сидевшие в родных окопах, разбираться не станут — заметят шевеление и дадут по нему очередь: дырок будет не меньше, чем от автомата странного человека, взявшего его в плен.
Иссиня-белый, резкий луч прожектора проскользил над их головами и двинулся дальше: люди, находившиеся по обе стороны передовой, не спали.
Линию фронта удалось пересечь благополучно — сделали это в то самое время, которое можно назвать «между волком и собакой», когда совершенно ничего не видно, всё расплывается: ночь ещё не отступила, не уползла в глухие, покалеченные снарядами распадки, полные поваленных деревьев, а утро не подошло, воздух сделался слепым — в пятнадцати шагах ничего не видно.
Да и народ, бодро полосующий свинцовыми очередями пространство, к этой поре скис — солдатские головы сделались тяжёлыми, руки одеревянели, тела подмяла усталость, в общем, фронт поспокойнел. Затягивать дальше было нельзя, и Мустафа ткнул рукой в сторону неровно подбритой осколками травы:
— Шнель!
Пленный сжался в колобок, но с места не стронулся — видать, заколодило что-то в нём, воспротивилось судьбе, Мустафа и такой вариант предусмотрел: незамедлительно выдернул из своего объемного «сидора» мягкую бельевую верёвку, петлёй протянул у пленного под мышками, затем накинул на голову и соорудил ещё одну петлю. Потом, молча сопя, первым полез в бритую траву.
Деваться немцу было некуда, он покорно пополз следом, также засопел: то ли возмущение свое выразил, то ли дыхание у него заклинило. Мустафа нервно подёргал за конец верёвки:
— Шнель! Давай, не застревай, оберзитцпердаччи!
И откуда у него словечко такое звонкое выскочило — «оберзитцпердаччи», он и сам не понял. Видать, услышал где-то, слово застряло в мозгу, а теперь проявилось.
Пленный засипел протестующе, но команде подчинился, пополз проворнее.
То ли их действительно услышали, то ли это была случайность, но сбоку — оттуда, где гнездился прожекторный луч, — длинной очередью ударил пулемёт. Мустафа мигом вжался лицом в траву, в землю, ощутил резкий дымный запах, шибанувший в ноздри, — пули шли низко. Пленник ткнулся головой в его ноги и также затих, словно бы сапоги Мустафы были самым надёжным прикрытием на земле, железным или каменным.
За первой очередью прогрохотала вторая. Мустафе показалось, что под ним, в такт выстрелам, даже задёргалась земля, сердце в груди Мустафы сдвинулось с места и, рождая боль, поползло к горлу.
Когда стихла вторая очередь, Мустафа неожиданно понял: пальбы больше не будет, стреляли для острастки — подоспело время, вот пулемётчик и нажал на гашетку. Мустафа дёрнул за верёвку, подавая команду пленному:
— Шнель!
Пленный на команду не среагировал, он даже не шевельнулся, Мустафа испуганно обернулся:
— Ты чего, фриц? Тебя что, убили?
А пленный продолжал физиономией своей втискиваться в сапоги Мустафы, прижимался к земле. В сером недобром сумраке Мустафа увидел его глаз — один, второй был прикрыт стеблями травы, — глаз был живой. Мустафа это понял и вновь требовательно дёрнул за верёвку.
— Фу, и напугал же ты меня!
Немец на этот раз подчинился Мустафе, заработал локтями, коленками, пятками: пулемёт, конечно, опасно, но гораздо опаснее этот странный русский, хотя на русского он похож мало, — в общем, злить этого человека нельзя…