Спустя тысячелетие(изд.1997)
Шрифт:
— Они всегда белые? — приставал он к матери.
— Как подрастешь, прочитаем с тобой про корабль с алыми парусами.
— А зачем? И я хочу алые паруса! Надя улыбалась.
— А вот дома здесь не алые, а такие же серые и высокие, как у твоих темных мамы с папой, только новые.
— А почему?
— Потому что их недавно и построили люди, все вместе, и живут в них, даже на самом верху. И площадь похожа, только трава не синяя, а обыкновенная, зеленая, как у нас прежде росла… дома.
— А мы пойдем домой?
— Нет, сначала посмотрим памятник и увидим там добрых людей.
— А эти дяди тоже добрые? — указал мальчик на снующих у пристани моряков с повязанными на головах платками. Они искоса поглядывали на чужестранцев в серебристых
Но Надю, кроме новизны окружающего, занимали перемены в мальчике, прошедшем вместе с нею «душ очищения». Должно быть, не только на сосудистую систему влияло загадочное излучение.
Еще в пути к острову Солнца Надя заметила резкие перемены в малыше. Он как-то внезапно «повзрослел», если так можно сказать о трехлетнем ребенке. Если раньше он воспринимал Землю, где они будут жить, как обиталище рыбок, птичек и зайчиков, о которых знал лишь по картинкам, то теперь — то ли после всего пережитого в Городе Руин, то ли излучение так повлияло на его детский мозг, — речь его стала меньше напоминать младенческий лепет, а порой он удивлял Надю развернутыми фразами на ее родном языке с придаточными предложениями. И теперь она отлично видела, что, интересуясь кораблями и парусами, он не случайно приставал к дяде Галлею, чтобы тот рассказал про свою Америку: когда и как ее нашли на Земле прежние люди? Словом, мальчик менялся, и, когда в нем вдруг проявлялась недавняя детская наивность и он спрашивал про белые крылышки кораблей или утешал маму, что памятник без лошадки, — Надя радовалась. Ей не хотелось, чтобы с мальчиком произошло чудо и он скачком перемахнул через безоблачное свое детство.
И теперь, крепко держа Никитенка за руку, Надя любовалась вместе с ним жизнью гавани.
А мальчик успел уже ей сказать, что хочет стать моряком. Почему моряком, а не звездонавтом, как папа и все они, прилетевшие сюда из прошлого времени? Мальчика как бы тянуло назад, в еще более раннее время, в эпоху морской романтики, о которой он лишь слушал в звездолете сказки да любовался кораблями на картинках.
В гавани царило оживление, дюжие полуодетые люди несли поклажу на спине или на плечах, разгружая корабль у причала. Очевидно, остров Солнца вел торговлю (или товарообмен) с другими населенными местами планеты. Пахло свежими фруктами, стружками, рыбой и цветами.
Деликатные или равнодушные, а скорее занятые, они с пришельцами не заговаривали.
«Даже странно, — подумала Надя. — Впрочем, кто из них знает наш язык? Один Диофант. Даже сын его, координатор острова, регулирующий здесь все дела, с которым предстоит встреча, не знает языков. Оказывается, он, будучи первым лицом, никем не командует, поскольку считается, что на это каждый имеет право».
Встретиться предстояло почему-то на площади, у памятника, после захода солнца (должно быть, после дневных забот). «Делу время, беседе час!» — подумала Надя.
Звездонавты подошли к монументу несколько раньше назначенного срока, солнце еще не скрылось.
Монумент был весьма своеобразный: в скале, в суровом каземате виднелся изможденный человек с вдохновенным лицом. Он стоял у оконца, как бы обращаясь к тем, кто на воле.
А на воле, как бы отгороженные «преградой времени» в виде прозрачной стены, изваяны были двое бородатых ученых, склоненных над рукописями и словно записывающих услышанные сквозь века слова.
На пьедестале, на шероховатой поверхности камня, появлялись надписи, разные, если смотреть со стороны узника или со стороны бородатых ученых, продолжателей его дела.
Очевидно, Демокрит хотел познакомить гостей с этим монументом и надписями на нем, предназначенными, возможно, для всех прибывающих на остров.
— Информация дана на латыни! — воскликнул Галлей, зайдя со стороны узника.
— Ты ж у нас врач, латынь разуметь должен. Читай, — предложил Бережной.
— Здесь, за решеткой, однозначно, воспроизведен не кто иной, как вечный узник Томмазо Кампанелла,
— Его узнали, а написано что?
— В стихах, командир! Сонет «О сущности всех зол». Как же я такие стихи переводить решусь? Если б формулы!
— Не надо переводить. Я знаю этот сонет наизусть!
— Всегда преклонялся перед кибернетикой. Ну а перед памятью человеческой падаю ниц!
— Ну что ж, Наденька. Значит, тебе и бить в колокол! [2]
— Прежде всего, здесь по-латыни: «Бытие определяет сознание», — продолжал Галлей. — Это прочитать я еще мог, а дальше умолкаю, чтобы услышать перевод сонета.
Надя отпустила Никитенка и, всматриваясь в выразительное лицо узника, прочитала:
Я в мир пришел порок рассеять в прах. Яд себялюбья всех змеиных злее. Я знаю край, где Зло ступить не смеет, Где Мощь, Любовь и Разум, а не Страх. Созреет мысль философов в умах! Пусть Истина людьми так овладеет, Чтоб не осталось на Земле злодеев И ждал их неизбежный крах. Мор, голод, войны, алчность, суеверье, Блуд, роскошь, подлость судей, произвол — Невежества отвратные то перья. Хоть безоружен, слаб и даже гол, Но против мрака восстаю теперь я Власть Зла сразить Мечтой я в мир пришел! [3]2
Кампанелла — в переводе «колокол». (Примеч. авт.).
3
Перевод автора.
— Достойная мечта, чтобы ее записать и через сотни лет, — прозвучал взволнованный голос.
— Командир Крылов, однозначно, разгадал символику монумента! — заходя теперь со стороны пишущих философов, заключил Галлей. — Так и есть! Написано на языке, которым я еще в юности увлекался, переписку со всем светом вел! На эсперанто! Должно быть, здесь он стал общеупотребительным. Отчего же Диофант не намекнул на это?
— Претензии к Диофанту потом. Сейчас переводи мечту Кампанеллы и как она здесь понята, — предложил Бережной.
— Увы, не знаю этих изречений наизусть, переведу с некоторым приближением. Ну, прежде всего: «Общество без угнетения человека человеком». Это Фридрих Энгельс! Узнаёте его скульптурный портрет? Мои сомнения в том, что мы не на свою Землю попали, рассеяны!
— Ладно, ладно, не кайся! Валяй дальше! — торопил Бережной.
— Дальше всем известное: «Каждому по потребностям, от каждого по способностям». И вот Энгельс дополняет: «Труд создал самого человека», — а Карл Маркс добавляет: «Чтобы есть, человек должен работать не только умом, но и руками». А потом его возражение Кампанелле: «Не сознание людей определяет их бытие, а наоборот, их общественное бытие определяет и сознание». Это уже спор, очевидно, порождающий истину!