Спутники
Шрифт:
В лесу девушки отделились от них, и они остались втроем – Юлия Дмитриевна, Фаина и Супругов. Фаина первая нашла грибное место и кричала Супругову, чтобы шел ей помочь. Супругов не торопился: он прислонился к сосне, закуривая самодельную папиросу, – Юлии Дмитриевне он показался в этот момент необыкновенно интересным, – и, казалось, забавлялся бурными зазывами Фаины. Он поймал взгляд Юлии Дмитриевны и сказал, улыбаясь:
– Жизнерадостная особа, правда?
Ей стало сразу весело: он вовсе не очарован Фаиной, он иронизирует по ее адресу, а она-то думала, что Фаина непременно его очарует…
Фаина не намеревалась сдаться так легко, она пришла и утащила Супругова, крепко держа его под руку и подталкивая плечом и даже, кажется, коленом… Юлия Дмитриевна шла за ними, слегка посмеиваясь. Присутствие Фаины теперь не тяготило ее, напротив – оно было поводом к какой-то особенной дружеской интимности ее с Супруговым, к каким-то взглядам и усмешкам, смысл которых был понятен только им двоим…
К сожалению, приятная прогулка длилась недолго, потому что грибов было множество и ведра наполнились слишком быстро. Выручила Фаина. Она объявила, что воздух в лесу целебный и что незачем возвращаться так скоро домой, в вагонную духоту. Она легла у опушки на мягкую траву в огромной черной тени леса, предвещавшей близость вечера, и позаботилась о том, чтобы принять самую соблазнительную, по ее понятиям, позу. Юлия Дмитриевна и Супругов скромно сели рядом.
– Доктор, – сказала Фаина с закрытыми глазами, – скажите, вы всегда были такой неживой?
Супругов сделал вид, что не понял.
– Как неживой? – спросил он, переглянувшись с Юлией Дмитриевной. – Я всегда ощущал в себе достаточно жизни.
– Ваши ощущения вас обманывают, – сказала Фаина протяжно.
И так как он молчал, она взялась за него снова:
– Вы любили когда-нибудь?
– Странный вопрос, – ответил Супругов.
– Вы – удивительное явление, – сказала Фаина. – Сорокалетний холостяк в наши дни – редкость. Теперь все женаты, на кого ни взгляни. Мальчишки двадцатилетние – и те женаты, или женятся, или есть невеста. У вас есть невеста?
– Но я же не мальчишка, – пошутил Супругов.
– Нет, позвольте, позвольте! – закричала Фаина, с детской резвостью кувыркнувшись в траве, чтобы повернуться к нему лицом. – Отвечайте на вопрос!
Юлия Дмитриевна слушала разговор и глядела на небо. Оно было прекрасно на исходе дня – не голубое, не золотистое – высокое, неопределенной окраски и все насквозь пронизанное нежным, умиротворяющим светом.
«Мне хорошо, – думала Юлия Дмитриевна, улыбаясь этому небу, и этому разговору, и неопределенной светлой надежде, которая рождалась или готова была зародиться в ее сердце. – Мне очень хорошо».
– Форменный обалдуй, – сказала ей Фаина, когда они вернулись в поезд.
Лена шла по знакомому городу.
Было досадно, что трамвай не ходит, что-то случилось с путями, хотелось скорее добраться до РЭПа и получить Данины письма. Невольно она отметила, что на улицах очень мало мужчин, почти все одни женщины. На станциях не то, там почти сплошь мужчины в военной форме…
Но вот она дошла до бульвара, осененного широкими спокойными вязами, и замедлила шаг. Сейчас она пересечет бульвар, и в переулке откроется дом, второй от угла, трехэтажный
Нет, она зайдет сюда потом, сначала надо получить почту.
В РЭПе ей выдали целую кучу писем и десятка два посылок и бандеролей. Посылки были маленькие. Лена ссыпала их в мешок. Проворно она перебрала письма: на ее имя ничего не было.
Она села на скамью в пыльной экспедиции и еще раз пересмотрела все письма по одному. Вот Данилову письмо; по обратному адресу видно, что от жены; и ему же письмо в большом конверте со штампом Центрального Комитета партии. Вот доктору Белову письмо из Ленинграда. Вот Наде, и опять ей, и опять, – от жениха, наверно… Богейчуку штук тридцать. Всем есть, решительно всем, до единого человека, только ей, Лене, ни одного письма.
Она ссыпала письма в тот же мешок, где были посылки, взвалила мешок на спину и пошла домой.
Может быть, письма там. Он писал на воинский адрес, а потом почему-нибудь передумал и стал писать на домашний. У соседей спросить или в домоуправлении.
С мешком за плечами, не горбясь и не задыхаясь, она быстро поднялась на третий этаж.
Дверь с английским замком. У Дани был свой ключ, какой-то неудачный ключ, отпирал не сразу. Лена всегда слышала, как Даня возится с замком, стараясь открыть его, и нарочно не шла отворять: ей нравилось слушать, как нетерпеливо ключ царапается в скважине.
У соседей писем не было, у них ничего не было – ни дров, ни керосина, ни мыла, ни ниток. Они окружили Леку, эти старухи, сидевшие дома, и перечисляли все, чего у них нет. Молодые были в армии или на работе.
Лена отстранила старух и спустилась в домоуправление.
Там тоже не было писем. Она взяла ключ от своей комнаты и не спеша поднялась наверх. Она вдруг почувствовала страшную усталость. Трое суток она почти не спала и ни разу не раздевалась.
В комнате все вещи были на тех местах, где она оставила их. Везде толстым слоем лежала пыль. Белая занавеска стала желтой.
Недокуренная папироса лежала в пепельнице – Данина папироса…
Лена сняла сапоги, легла на диван и стала отдыхать, как ее когда-то учили: ослабив все мышцы и дав покой всему телу. Она не понимала, почему нет писем, но беспокойства у нее не было: Даня жив. В комнате пахло его табаком… Умирают те, у кого есть в жизни какая-нибудь трещина; вот в эту трещину и проникает смерть. К нему у смерти нет лазейки. Чудесно наполненной была его жизнь; что может пресечь его дорогу?
Он – мертвый? Кто угодно может умереть, только не Даня.
Закрыв глаза, она поцеловала его и уснула.
Часа через два она проснулась, отдохнувшая и бодрая, и стала прибирать в комнате. Сняла грязные занавески, обтерла пыль и вымыла пол. Папиросу оставила в пепельнице.
В кухне возилась соседская бабушка. Она что-то жарила на электрической плитке и при виде Лены проворно выдернула из штепселя электрошнур.
– Вот – лимит какой-то ввели, бытовые приборы не велят жечь, – неопределенно пожаловалась она и унесла плитку с чадящей сковородой к себе в комнату.