Среда обитания (сборник)
Шрифт:
— Завтра в восемь, дорогой! — сказал Пашаев шофёру.
Хлопнула дверца. Заиграла музыка. Наверное, шофёр включил радиоприёмник. Машина развернулась и, набирая скорость, помчалась к Ленинграду. Пашаев прошёл совсем рядом с Колокольниковым — можно было протянуть руку и схватить Омара Ахмедовича за широкую штанину.
— Тьфу, забыл в кабинете сейф закрыть! — неожиданно выругался профессор и остановился в нерешительности. Но машина уже ушла. А Пашаев, покряхтывая, — ишиас, видать, разгулялся, — направился к даче.
«Я тебе про сейф когда-нибудь напомню», — усмехнулся Колокольников.
Мужик не появлялся. «И не придёт! — решил наконец Леонид Иванович. — Наверняка шофёр. Тот, что сбил человека. А я его
Уже не таясь, Колокольников выломал ольховую палку и вышел на дорогу. Но палка не пригодилась — солнце ушло за вершины сосен, на дорогу легла сиреневая тень, и он с трудом разбирал, что там выгребается из-под палки на ещё не просохшем песке обочины. Колокольников положил палку рядом — на всякий случай — и, став на корточки, принялся метр за метром разглядывать песок. Иногда он просто ощупывал землю, отбрасывая жухлые листья, окурки, пробки от бутылок. Он даже нашёл три копейки, но монета была старая и позеленевшая. Наконец на песке что-то тускло блеснуло. Колокольников протянул руку и поднял новенькое сверло. «На эту штуку я наступил утром, — обрадовался он. — Конечно! И чуть не растянулся! Вот вам и подтверждение. Свёрла — не пробки от бутылки, просто так на дорогах не валяются».
Он повертел сверло в руках — оно было совсем новое — и, спохватившись, положил во внутренний карман пиджака. «Зря я его полапал, может, следователь там какие-нибудь следы рассмотрит», — подумал Колокольников и пошагал к дому.
В городе уже несколько недель стояла жаркая погода. Ночью с залива ветер наносил низкие рваные тучи. Косой дождь стремительно стегал по нагретым за день крышам, по размякшему асфальту и тут же испарялся. Сизый туман смешивался с дымами ТЭЦ, с бензиновыми парами и плавал над улицами, пока раннее солнце не осаживало его мелкими капельками на неуклюжих скамейках в парке, на гранитных парапетах набережных. Капельки тут же высыхали, и вместе с ними исчезало всякое воспоминание о короткой ночной прохладе.
Никогда ещё за последние дни Евгений Жогин не чувствовал себя настолько свободно и беззаботно, как сейчас. А это субботнее утро показалось ему особенным. Проснувшись, он долго лежал не открывая глаз, сладко потягиваясь, ощущая всем телом, как чисты крахмальные простыни, как податлива и пружиниста широкая постель. Из кухни доносился приглушённый дверями шум воды, позвякивание посуды — Люба готовила завтрак, стараясь не потревожить мужа раньше времени.
Уже месяц, как он вернулся из заключения. Всё это время Евгений радовался вольной своей жизни, наслаждался возможностью в любой момент, хлопнув дверью, выскочить на шумную улицу, пройтись, беззаботно подставив лицо солнцу в толпе, не обращающей на него никакого внимания и потому так приятной ему. Но где-то в подсознании, независимо от него самого и даже большую часть времени никак не проявляя себя, гнездился ледяной мокрый страх. Да, да, именно мокрый, потому что, просыпаясь вдруг среди ночи, Евгений покрывался ледяной испариной. Так же бывало, когда, оставшись один дома, он ложился на диван, включал старенький телевизор и, позабыв всё на свете, переживал чужие актёрские страсти на экране и в это время раздавался резкий, пронзительный телефонный звонок. Телефон успевал прозвонить несколько раз, прежде чем Евгений понимал, что это не сигнал подъёма или тревоги, и, ощущая на спине испарину, хватался за трубку, выдавливая из себя хриплое «слушаю».
Сегодня он проснулся от того, что солнечный зайчик, отражённый большим старинным трюмо, прочертив свой утренний путь по давно выцветшим обоям, скользнул
Лучик наконец переместился с его лица на подушку, потом на тёмную спинку деревянной кровати. И снова затрепетал, как жёлтый берёзовый листочек на ветру — мимо дома грохотал очередной трамвай.
«Дрожи, дрожи, — снисходительно усмехаясь, подумал Евгений. — Мы своё отдрожали. Нам теперь конвойный не указ. И пахан нас не пошлёт вместо себя парашу выносить!»
Он отсидел три года — шесть месяцев, пока шло следствие и суд — в «Крестах» на Арсенальной набережной, два с половиной — в колонии на Севере. Отсидел ровно половину того срока, который определил ему народный суд, и освобождён, как было написано в выданной ему справке, «за примерное поведение и хорошую работу».
Спроси его сегодня, жалел ли он, что, поддавшись уговорам одного из дружков по весёлым выпивкам на стадионе — они оба «болели» за одну и ту же команду, — по долгим сидениям после матчей в шумной, пропахшей кисловатым запахом пива и неистребимым духом вяленой рыбы пивной, взялся изготовить инструмент для вскрытия сейфа, Женя, не задумываясь, ответил бы: «да». Но не потому, что горько раскаивался, став соучастником ограбления заводской кассы. Что понял всю трагедию превращения честного человека в преступника. Жогин не научился ещё задумываться над такими истинами. Как маленький ребёнок, схватившийся за горячий утюг, усваивает, что делать этого больше нельзя — будет больно, — но объяснить почему — ещё не в силах, так и он каждой клеточкой своего существа, навсегда, на всю жизнь понял, что годы, проведённые в тюрьме и в колонии, — вычеркнутые из жизни годы. Кто знает, может быть, выздоровление для некоторых начинается именно с таких простых истин? Во всяком случае, Жогин вернулся из колонии с твёрдым убеждением больше уже никогда назад не возвращаться. Не последним аргументом в этом решении стала и жена Любаша, все три года ожидавшая его и поддерживавшая письмами и передачами.
…За завтраком Любаша спросила:
— Женя, тебе в понедельник когда выходить?
— Во вторую смену. — Он улыбнулся. — Понедельник — день тяжёлый. С утра лучше поспать…
Жена задумалась, смешно шевеля пухлыми губами — подсчитала, сколько дней осталось.
— Давай съездим к маме, — закончив свои подсчёты, сказала Люба. — Я возьму на понедельник отгул — у нас получается три дня.
Тёща Жогина, Анна Васильевна, жила в маленькой деревушке в Псковской области. Ехать к ней надо было часа три с половиной автобусом да потом километров семь от шоссе пешком или попутной машиной.
— Нет, Любаша, — мотнул головой Жогин. — Не поедем.
— Почему? Время есть. Она тебя так давно не видела.
— Вот пару месяцев на заводе повкалываю, тогда и поедем, — сказал он ласково, но твёрдо.
Люба хотела что-то возразить, но вдруг смутилась и посмотрела на мужа долгим, задумчивым взглядом, порозовела.
— Ну, конечно, Женя! Конечно, так лучше. Я-то, дура, не сообразила…
Выходные дни они провели весело и беззаботно. Встав пораньше, отправлялись гулять по городу, ездили на Острова, ели шпикачки в чешском баре. Сходили в кино. Бродили по набережным Невы без всякой цели. И Евгений всё рассказывал и рассказывал жене, как он жил «там», рассказывал без утайки, подробно, освобождаясь от прошлого, словно напрочь забывал его, выкидывал из головы.