Среди обманутых и обманувшихся

Вопрос о браке есть по преимуществу практический.

— Вы играете пики, ваше превосходительство?

— Пики и бубны.

— Но, ведь, вы объявили, что масть ваша — пики, ваше превосходительство?

— Пики и бубны!

— Пас!

— Пас! } Партнеры

— Пас!

Из подслушанной игры начальника с подчиненными.

Поговорите с мачехой о падчерицах, с опекуном об опекаемых: какой приятный тон, успокоительные речи и отчет о полном благополучии. Во-первых, завещание отца сирот: так заботился о них, а вместе и так любил опекуншу! Вот его письма, пожелтевшие от времени: какой нежный тон, сколько ласки к малюткам, — и, вместе, какие страстные речи к когда-то молодой женщине, заменившей мамашу сиротам и принявшей на себя «все, все» труднейшие обязанности по их воспитанию и прокормлению! В мысли отца эта молодая женщина и те малютки никогда не разделялись. Тут, в их взаимном теперешнем соотношении, все — филантропия и все — плоть единая: ибо дети суть плоть единая с отцом, а этот отец есть плоть единая с мачехою, его женою. Нельзя было лучше устроить судьбу малюток, как основав ее на этом фундаменте «целокупной любви». Они, которые так любят завещателя, и она, которая тоже так любила завещателя, — пусть и остаются вместе, в неразрушенном организме любви. Они должны быть почтительны, послушны,

не возражать, не спорить, делать — что им прикажут. Она… но ее до того любил отец этих малюток и так знал ее чудную душу, что самый вопрос о том, сухой юридический вопрос, что же именно она должна в отношении к доверенным ей малюткам, — был бы оскорбителен для ее достоинства и совершенно несовместим с величественным и важным видом, какой она теперь имеет. Ее шлейф несут лакеи. Ее голова убрана в бриллиантовую диадему. Все воздают похвалу ее богатству, знатности и особенно «благопопечительности». Состоя членом всевозможных благотворительных комитетов и высылая подачку нищим, толпящимся около ворот богатого ее дома, — уже само собою разумеется, что лучшую часть сердца своего она отдает невинным малюткам, вверенным много-много лет назад ее «благопопечению» памятным завещанием ее добрейшего супруга.

Правда, худые слухи носятся по городу, но где их не бывает! Злые языки уверяют, что дом, богатство и диадема — все на средства этих самых опекаемых сирот, денежки которых ой-ой как поубавились и даже их почти уже вовсе нет. Но это говорит какой-то бухгалтер банка, лицо невидное, нигде не бывающее, сущая чернильная душа. Бывающие в богатом доме с заднего крыльца уверяют также, что дети обедают и ужинают на кухне, вместе с прислугою, а завтрака им и вовсе не дается, под тем предлогом, что «сытое брюхо к учению глухо». Сторожа ночные, кроме того, рассказывают, что иногда, проходя дозором около богатого дома, они слышали нечеловеческие детские вопли, несшиеся из-за стены его. Кроме того, по справкам оказалось, что дети отданы в самое скверное училище, со злым начальником, невежественными учителями, с товарищами из подонков общества, и что в этом училище их не учат, а только колотят, приговаривая тоже мудрую древнюю пословицу, что «корень ученья горек, зато его плод — сладок». Но все это — слухи, разговоры. В торжественные, правда краткие, минуты парадных посещений, перед высокопоставленными гостями, «maman» выводит за ручку бледненьких мальчиков и девочек, в бархатных курточках и шелковых юбочках, и так ласково проводит мясистой, пухлой рукой по их реденьким волосам; и скажет два-три, правда — не больше, слова, и то не к ним обращенные и не о них собственно, а об том, какой у них был замечательный «рёrе», какие его заслуги, какова была его доброта и особенно как он любил эту «maman»… Затем детей опять уводят куда-то во внутренние комнаты, а растроганные слушатели-гости садятся за отлично сервированный стол, где, разумеется, ничего невозможно, кроме комплиментов в сторону уже седой и величественной «maman»…

Картина эта невольно рисовалась нам те 20–30 минут, когда мы читали тоненькую и дорогую (50 к. за 72 странички) брошюрку казанского профессора Л. Писарева о «Браке и девстве» (Казань, 1904 г.), о которой уже слышали похвалы, как о книжке необыкновенно «ясной и убедительной». «Ясно и убедительно!»… но какою ценой??! А в. от взяли за уши все больное, все страдающее — и все вон! Взяли людей, этих «людишек», — и тоже вон! Очистив комнату для рассуждений, профессор-автор уже не находит никаких препятствий для своих звуков. И… вспомнишь Майкова:

Так по пунктам, на цитатах, На соборных уложеньях, Приговор свой доктор черный Строил в твердых заключеньях; И, дивясь, как все он взвесил В беспристрастном приговоре, Восклицали: «Bene!» «Bene!» Люди, опытные в споре…

Напр., этот «quaestio vexata» — брак и девство. Все стоят перед живою картиною того наличного факта, что семья целой России (целой России!) зависит от мнения 6–8 девственников; что не только русские семейные люди, но и все правительство русское, власть довольно внушительная, — не решается сделать простого постановления о позволительности обоим разведенным супругам вступить в новый брак, пока на вопрос об этом не кивнут согласием 4–5 старцев греческих: а нам говорят (да как усиленно! с какою уверенностью!), что «брак и девство равно честны», что «никакого осуждения брака не дозволяется» и что «кто его осудил бы — тот повинен анафеме, по постановлению такого-то собора», следует цитата и цитаты. «И волки сыты, и овцы целы»… нет, впрочем, не целы, давно съедены в действительности: но цитаты так документальны, они издревле перепечатываются из книжки в книжку и так дошли до новых книжек, до брошюрки проф. Л. Писарева, что «значатся целыми». Все брошюрки, подобные лежащей перед нами, похожи на отчеты интендантства старого времени или на разговоры «maman» о целости имущества опекаемых сирот. Вопрос о браке и девстве… и посмотрите, сколько цитат, сколько авторитетов в подтверждение того, что брак именно — всегда: 1) почитался, 2) нисколько не унижался перед девством, 3) которое ни на кого не возлагается, как принуждение, 4) а только свободно избирается некоторыми как личный подвиг и обстановка лучшего служения Богу. Да, «речи все целы». А жизнь, как я объяснил, — взята за уши и вытолкнута вон. Семейные люди давно потеряли (века! тысячу лет!) всякое право над собою, даже право самопопечения, самозащиты, самосохранения! Это — парий индусский, человек, вышедший из ноги Брамы, когда брамины и раджи вышли из головы и груди его. Но «письменность цела».

«Отцы, как восточные, так и западные, последовательно и логично приняли под свою защиту и девство и брак, как два состояния, в которых концентрируются интересы цельного (курсив здесь и ниже г. Писарева) человека как существа духовного и нравственного, с одной стороны, и как существа телесного, с другой стороны. „Безбрачие и брак, — говорит Климент Александрийский, — предлагают человеку каждый свои особенные требования и специальные обязанности, равно ценные в очах Господних“. „И брак и девство суть благо“ — вот общий приговор вообще древних церковных писателей» (стр. 9 брошюры).

Хорошо. Но если «равно-честны», «благо», — то ведь и равно-авторитетны, равно-властны? Те-те-те… маменька проговорила похвалы «умным деточкам», а теперь их и за уши — вон. «Равно-честны», но отнюдь из этого не выходит, что — «равно-властны». Напротив, без-авторитетны, без-властны. Семья — сирота, без отца, без матери. А опека и власть над нею всецело и принадлежит «равно-честному» девству. Но ведь «опека и власть» — это, казалось бы, забота, омирщение, хлопоты, экономика, политика? Тогда как по первоначальному условию: «Девство — в целях всецелого сосредоточения мысли на Боге», «девство — не из презрения к супружеству, а только как обстановка молитвы». Спрашивается, отчего же муж и жена, пропитывающие себя трудом и во всяком случае для молитвы и уединения имеющие более досуга, нежели сколько оставляет его ну хотя бы епархиальная опека над семьями целой губернии, — отчего эти муж и жена менее над собою властительны, нежели над ними епархиальный опекун, который своевременно воздержался вступить в брак? Из простого этого вопроса и вытекает, что именно «ауосц1сс», «внебрачие», без всякой якобы связи ее с возвышенными задачами, составляет an und fur sich (сам по себе (нем.)) следующий, высший этаж существования; т. е. что брак, семья во всяком случае живут в низшем этаже, а пожалуй, даже — и в подвальном. Вот вам и «равно-честность». Если «равно-честны», то и «равно-правны». А если не «равно-правны», то явно, что и не «равно-честны»! И разница «чести» измеряется разницею «власти». Но

если восемь девственников, без малейшего участия семейных людей, без малейшей даже догадки спросить у этих семейных людей о их состоянии, боли, муках, — решают все и единовластно о семье 140-миллионного народа: то очевидно, что «семья» и «брак» есть такая «пария», о какой даже и в Индии не брезжилось! Разница власти — неизмеримая!! А следовательно, и в «чести» разница — неизмеримая!

Но «девство» само по себе нигде и нисколько не превознесено. Так, попадаются иногда только выражения, но нигде не канонизированные, не догматизированные. «Девство, — по выражению Григория Богослова, — есть исхождение из тела», «есть сожитие с Чистым» (с большой буквы, как собственное имя — у автора); по выражению того же учителя, оно есть «обожение человека», состояние «ангельской чистоты» не только по телу, но и по духу. По Мефодию Патарскому, «девство,????????? чрез перемену одной буквы получает название почти обожествления (курс, автора)???????: оно уподобляет Богу владеющего им и посвященного в Его нетленные тайны» (стр. 57–58). Но это — отсвет речей, это — тенденция, тонкие паутинки, вотканные в сплошной ковер похвал браку. Такой сплошной, увесистой, документальной похвалы, какая в «древней письменности» дана браку как основе общества, как «корню жизни» (замечательное выражение из отца церкви, попавшееся мне в брошюре), как первой и очевидной заповеди Божией, — этой похвалы девству не дано. Она поэтична. Она коротка. Но какой дивный тон в этих немногих словах. Наблюдайте, однако, что она против (к отрицанию) «корня жизни», «основы общества», «первой и очевидной заповеди Божией». Наблюдайте это… и вам станет несколько страшно. Я вот много лет пишу о браке и девстве: и не знаю, замечено ли читателями, что я пишу сколь смело, с одной стороны, столько же, с другой стороны, прямо с мистическим страхом к избранной теме. Тут такие бездны разверзаются… Такие новые горизонты открываются… Легко евреям: дана им заповедь: «множиться», и они множатся себе, не тужа о здешней и загробной жизни, явно обеспеченные в одной и другой (ибо ведь заповедь-то очевидна для них). Но мы, христиане? Как все темно для нас, неуверенно, сомнительно: заповедь Божия о размножении — так очевидна! а безбрачие,?????? очевидно, поставлено выше ее! Главное — обе истины так наглядны, что, не будь мы привычны к их сопоставлению, голова бы закружилась! И что поразительно: кровью никто не заплатил за стремление остаться девственником; а вот за рождение — заплатило смертью (с начала эры) не тысячи, не сотни тысяч, а уже миллионы детей, младенцев, девушек, женщин («косая-то вдова», описанная в воспоминаниях о Толстом г. Сергеенко), и ведь нельзя же сказать (как на это решается «сплошь» г. А. Дернов), что так-таки все эти миллионы — подлюги, ничего не стоящие существа, что туда им и дорога, в гроб, в прорубь, в отхожее место (детям). Ну хорошо, девушки и вдовы все сплошь «подлые». Допустим. Но дети-то ведь во всяком случае еще не «оподлились»? Отвечают: «Подлое их было рождение, без нашей власти». Вот тут заботы «татап» и выступают. Да, брак похвален, чрезвычайно, везде. Но и «паутинка» вплетена. И вот «паутинка», такая золотистая, такая поэтичная, начинает поедать «корень жизни»; а как именно — об этом документальную историю и написал г. Л. Писарев.

Крадется поэзия в сплошную и грубую похвалу. Замечательно, что в линии брака, о нем рассуждений — вовсе нет поэзии. Т. е. нет динамизма, полета, «вперед»! Похвала дана, но без движения вперед. Таких стихов, как это майковское, из того же «Приговора»:

Дело в том, что в это время Вдруг запел в кусту сирени Соловей пред темным замком, Вечер празднуя весенний. Он запел — и каждый вспомнил Соловья такого ж точно, Кто в Неаполе, кто в Праге, Кто над Рейном, в час урочный, Кто — таинственную маску, Блеск луны и блеск залива, Кто — трактиров швабских Гебу, Разливательницу пива. Словом, — всем пришли на память Золотые сердца годы, Золотые грезы счастья, Золотые дни свободы.

Вот подобных стихов о природе почему-то вовсе не попадается среди богословских рассуждений, вовсе и никогда не выходило из-под пера «отцов» Констанцского, да и других соборов. Это — важно в отношении к нашей теме. Ибо ведь в натуре-то своей брак, конечно, есть дело природы, «плоть от плоти» ее и «свет от света» ее же; и невозможно, решительно, полюбив чистосердечно брак, — в то же время не полюбить природу и, vice versa, — полюбив природу, — невозможно не полюбить брак. И вот у светских людей, живущих брачно, — посмотрите, целые томы посвящены природе, и даже возникла поистине священная наука о природе. Но эта наука о природе, естествознание, почему-то всегда особенно претила гг. дуалистам: а разгадка — в том, что она вносит свет и освещение в «нижний этаж». Таким образом, не терпится не только брак, но и каждая ступенька, которая хотя бы отдаленно и косвенно ведет к нему, к сочувствию ему, к постижению его, — старательно оттолкнута специальным подготовлением, специальною дисциплиною и школою. Итак, похвала браку дана — но только документальная. «Ну, что же, деточки: за вами записано имущество папаши — ну, и довольствуйтесь, что записано». На самом деле все живые эмоции («паутинка», поэзия) «maman» идут в другом направлении. Она деловита, практична; ей не до «деточек», к тому же и не от нее рожденных, с которыми у нее только «документальная» связь. У ней теперь совсем другие заботы, хлопоты по городу; там — «de propaganda fide», там — в Японии и Китае миссия, борьба с Вольтером и Штраусом. Где тут о семье заботиться! Об этом только проф. Л. Писарев напишет 72 странички, да А. Дернов издаст ругательную брошюрку, а заботы солидные, а труды многотомные посвящены — то Дарвину, то Ренану, то буддистам, то устройству духовных учебных заведений, то «выпрашиванию нам жалованья», то, наконец, уже совершенно солидному «изложению всех истин». Но я отвлекаюсь. Итак, за стремление остаться в девстве — кровью никто не пострадал; за рождение — уже миллионы погибли. Л. Писареву, кажется, следовало бы хоть обмолвиться об этих миллионах. Но, как я говорю, он жизнь выволок за уши из своей пустынной аудитории. Куда «жизни» быть рядом с «мнениями древних отцов», которыми одними он занимается, заявив сначала же, что «вопрос о браке есть по преимуществу исторический». «Брак и девство» — озаглавил он брошюру: и решил во утешение «сиротам», что они — «равно-честны». Но, кроме недоумения о том, отчего же вся «власть» у девства, ему надо было разрешить и другое кровавое недоумение: отчего это ни один «возжелавший девства», подобно первым печерским затворникам, которые из жажды «девства» покинули родительский кров и оказали непослушание родительской воле, — отчего, я говорю, ни один из них за эту «жажду идеала» не поплатился жизнью, не умер в унынии, в отчаянии, не утопился, не повесился; а вот из родивших «вопреки воле родительской» не только очень многие, но и большинство пошли на дно реки с камнем на шее? И там и здесь — противоречие воле родительской! И здесь и там — шли вразрез с понятиями общества! Да, но тут выступает «паутинка». Нет закона, но есть более его — поэзия. Выступают «жития» — так себе, частью факт, частью «легенда»: и вот судьба тех, кто пошли в девство вопреки воле родителей и мнению общества, окружена была нимбом святости (какая поэзия! тон! слезы умиления!), а те, что пошли и родили тоже вопреки воле родителей и общества, — окружена проклятием. Да, иначе как проклятие — и нельзя подыскать определения для этого тона, сухого, формального, пренебрежительного, часто — гадливого и ужасающегося. И — умерли. Умерли-то, очевидно, вследствие различия тонов. Но умерло таких — миллионы, «непокорно рождающих»! И кто за них ответит Богу? Да и какому Богу? Все темно — для меня. Ибо две заповеди, и обе — от Бога.