Среди полей
Шрифт:
В начале лета стали свозить за пруд кирпичи и доски: сказали, будут строить ШКМ. По селу ходила учительница и переписывала неграмотных девок и парнишек. Мужики по очереди кормили плотников и каменщиков, как кормят обычно сельских пастухов, а девчата втихомолку припасали узкие юбки на манер городских и ушивали, пригоняли по фигуре старенькие материнские салопчики.
Позже, когда школа уже была построена, частенько было слышно, как в каком-нибудь дворе мужик не столько сердито, сколько ворчливо покрикивал на дочь:
— Я те поучусь, я те поучусь, шельма! Старновка на току не прибрана, а уж
Когда маленьких Ярцевых тетка привезла в самом начале лета, ребятишки говорили им, что уже нету хлеба. Коля видел в избах у своих новых приятелей, как их матери толкли вареную картошку, присыпали ржаной мукой и пекли прямо на поду толстые ломкие лепешки. Животы у Колиных друзей были тугие, словно каменные.
О колхозах тогда только поговаривали, и даже маленькому Коле казалось, что многие побаиваются этого слова. Мужики часто собирались у пожарного сарая и гудели, как шмели; топтались, перебраниваясь, расходились и снова собирались.
Коля с товарищами обычно глядели на эти сборища, забравшись или на рябину, или на сарай. Мужики, одетые получше, в сапоги и в суконные пиджаки, несмотря на жару, держались особняком. Сидя на сложенных у сарая бревнах, посмеивались недобрым смешком, курили, свертывая цигарки подрагивающими пальцами. Остальные мужики в серых, пропотевших рубахах распояской, за которые, кажется, потяни — порвутся на шмотки, угрюмо посматривали в их сторону.
— Что ж, думаешь, у меня заберут — тебе отдадут? — криво усмехаясь и показывая зубы из-под усов, спрашивал мужик в суконном пиджаке у другого, давно не стриженного, в худой рубахе.
— Зачем мне… Обчее будет.
— Видал! Я наживал, а вы сообча пропивать будете!..
Вечерами Коля бегал смотреть, как гоняют коней в ночное. Свистя и гикая, пролетали мимо него деревенские ребята, гулко стуча босыми пятками по лошадиным животам. По всей улице столбом поднималась пыль и плыла вслед за табуном за околицу. Ближе к осени Коля стал замечать, что табун поредел, из многих дворов не гоняли больше в ночное. Зато, когда вечерело, к богатым мужикам задами проходили какие-то люди и уводили коней.
Поля были уже голы, в селе шла молотьба, на гумнах стучали цепы. Колю и Сашу повезли на станцию. Ребятишки бежали за телегой, на которой сидели братья и тарахтел теткин деревянный сундук.
— Попят увозят! — кричали они.
Вечерело. Ярцев подходил к Малинкам. Он понимал, что не могли они остаться такими, какими он их помнил, но все ждал, что, вот поднимется на бугор, зашумит перед ним зеленая конопля и замелькают ветхие соломенные крыши.
Показалось село, но конопли Ярцев не увидел. Многие избы по-прежнему были крыты соломой, но часть — дранкой и железом. Тех покосившихся, вросших боком в землю, страшных изб с осыпавшимися завалинками, которые Ярцев помнил, уже не стало: они умерли. На месте их он увидел несколько свежих срубов, желто-розовых от вечернего солнца.
Ярцев узнал церковь, хотя она была и без крестов с ржавыми, плохо прокрашенными куполами. По деревянному мостку в церковную ограду въезжала подвода, груженная бочками.
К Ярцеву подошли ребятишки. Один, в красной футболке, спросил:
— Вы, дядя, дашник?
Ярцев сказал, что он не дачник, и спросил, у кого можно переночевать.
— Вон к Немому ступайте, — посоветовали ребята, указывая на обмазанный глиной трехоконный домик.
Ярцев пошел туда. В сенях в одном углу была свалена куча крупных зеленых огурцов и связки укропа, в другом квохтала наседка под большим лукошком. В открытую дверь Ярцев увидел хозяина. Он вовсе не был немым: обернувшись, ответил на приветствие.
— Заходите. Только не прибрано у нас… Жена с дочкой с зари до зари на поле, а самому, знаете, не способно. Придешь домой, не знаешь, за что ухватиться. Опять же вот меньшого надо идти из яслей брать. Второй год пошел, а тяжелый, как все равно, скажи, гиря! Девчонке, — он кивнул на семилетнюю девочку, — не под силу его таскать. Я быстро, вы располагайтесь.
Хозяин вышел. За ним следом, опустив васильковые глаза, проскользнула и девочка.
Ярцев остался один.
Тикали ходики, нудно жужжали мухи под потолком. В приоткрытую дверь, перевалившись через высокий порог, протолкнулись три желтых гусенка. Один прыгнул на чугун с нечищеной картошкой, стоявший под лавкой, схватил картофелину, но уронил; двое других накинулись, расклевали ее.
— Ишь они тута! — хозяйственно прикрикнула на гусят вернувшаяся девочка. — Куда вас несет, диких?
Покосившись на гостя, она застенчиво насупилась.
— В школу ходишь? — спросил Ярцев.
— А то нешь нет! — поджимая губы, коротко ответила девочка.
По деревне погнали стадо. Большая черная корова повернула к двору Немого и тыкала мордой в закрытую калитку.
Вернулся хозяин и принес годовалого мальчишку с такими же васильковыми глазами.
— Доить надо, — сказал Немой, доставая с печи подойник. — Пропади ты все пропадом! Последний год с коровой маюсь. Сделали из меня доярку. Днем на ферме с лошадями, а придешь домой — эта рогатая дура. Баба-то моя — бригадир-полевод. На поле — первая, с поля — последняя. Утром кое-как подоит, бросит непроцеженное, а я цеди тут, на полдни беги да вечером… Много ли нам и молока-то надо? Ребята не пьют, даром киснет.
И, собравшись выходить, предложил:
— В избе-то, может, душно вам, мухи одолеют. Так Валюшка вас в ригу проводит.
Ярцеву хотелось еще поглядеть на Малинки, но уж было почти темно. К тому же в риге все сильно располагало к отдыху: свеженаметанное сено пахло полевой ромашкой, шуршало, как живое.
По улице с шумом прокатился грузовик: приехали с полей; послышались женские голоса. Когда совсем стемнело, в ригу пришел Немой.
— Спите? Аль нет? Я предложить хотел: может, поужинаете, с нами? Баба моя воротилась, ребята.
— Не стесню я вас? — спросил Ярцев.
— Чего там! Мы всегда рады.
В избе горел неяркий свет. Мимо Ярцева шмыгнула в дверь девушка-подросток, застенчиво блеснув глазами.
— Это старшая. Наклевалась кое-как — и в клуб. На вожжах не удержишь.
Из-за печи вышла хозяйка. Вытерев руку о фартук, протянула ее гостю.
«Вот это да! — подумал Ярцев. — Ничего не скажешь, хороша!»
У хозяйки были синие, как у ее ребят, глаза и темные брови вразлет, маленький красивый рот. Она улыбалась одними глазами, не разжимая губ, чуть склонив голову набок.