Средний пол
Шрифт:
— Откуда ты знаешь?
— Посмотри на них.
— Тогда что же произошло с нами? Как мы могли так поступить?
— С нами тоже все в порядке.
— Нет, Левти. Мы, — тут она начинала плакать, — мы плохие люди.
— С детьми все в порядке. Мы счастливы. А все остальное в прошлом.
Но Дездемона падала ничком на кровать.
— Зачем я только тебя послушала! — рыдала она. — Почему я вслед за другими не прыгнула в воду? Не прикасайся ко мне! — кричала она, когда дед пытался ее обнять.
— Дез, пожалуйста…
— Почему я не сгорела! Клянусь, мне надо было погибнуть в Смирне!
Она начала приглядываться к собственным детям. Пока, за исключением одного случая, когда Мильтон в пятилетнем возрасте чуть было не умер от заражения
Могу себе представить, как изменилась атмосфера в доме за несколько последних месяцев 1932 года. Холод пронизывал кирпичные стены пивного оттенка, просачиваясь в комнаты и задувая лампаду в коридоре. Холодный ветер перебирал страницы сонника Дездемоны, к которому она обращалась для толкования своих все более страшных кошмаров. Ей снились булькающие и делящиеся зародыши и жуткие твари, возникающие из белесой пены. Теперь она отказывалась заниматься любовью даже летом, даже после трех стаканов вина, выпитых на чьих-нибудь именинах. И по прошествии некоторого времени Левти перестал настаивать. Мои дед и бабка, бывшие когда-то неразлучными, начали отдаляться друг от друга. Когда Дездемона по утрам уходила в мечеть № 1, Левти еще спал после ночной работы. А к тому моменту, когда она возвращалась, он уже спускался в подвал.
И вот, подгоняемый этим холодным ветром, который дул на протяжении всего бабьего лета 1932 года, я слетаю вниз по лестнице и однажды утром застаю своего деда за упаковкой фотографий. Лишившись привязанности своей жены, Левти Стефанидис полностью сосредоточился на работе. Однако его бизнес претерпел некоторые изменения. Реагируя на сокращение количества посетителей, он решил расширить сферу своей деятельности.
Вторник, начало девятого утра. Дездемона только что ушла на работу. Рука убирает из окна икону Святого Георгия. У тротуара останавливается старый «даймлер». Левти поспешно выходит на улицу и залезает на заднее сиденье.
Впереди сидит коллега моего деда по новому бизнесу — двадцатишестилетняя Мейбл Риз из Кентукки, от завитых щипцами волос еще исходит паленый запах, лицо густо нарумянено.
— Обратно в Падуку, — распоряжается она, обращаясь к водителю. — Там, кстати, есть глухой, у которого тоже есть камера. И он снимает на реке самые немыслимые вещи.
— Я тоже снимаю, — откликается шофер, — но не за бесплатно. — И Морис Плантагенет, «кодак» которого лежит рядом с Левти на заднем сиденье, улыбается Мейбл и сворачивает с Джефферсон-авеню. Он считает, что наступившее время мало способствует развитию его художественных наклонностей. Пока они едут к Белль-Айлу, он делает краткий обзор истории фотографии, начиная с ее изобретения Нисефором Нипсом и присвоения всех его заслуг Дагером. Он рассказывает о том, как был сделан первый снимок парижской улицы с такой длинной экспозицией, что на изображении не проявилось ни одного пешехода, за исключением единственной фигуры, остановившейся рядом с чистильщиком обуви. «Я и сам был бы не прочь попасть в историю, только не уверен, что это правильный путь».
Добравшись до Белль-Аила, Плантагенет сворачивает на центральную улицу. Однако вместо того чтобы двигаться к Стрэнду, он делает еще один поворот на грязную улочку, заканчивающуюся тупиком. Там он останавливается, и все выходят из машины. Пока Левти занимается автомобилем, Плантагенет устанавливает камеру. Левти носовым платком очищает покрышки и фары, стряхивает грязь с подножек и протирает стекла.
— Маэстро готов, — сообщает Плантагенет. Мейбл Риз снимает пальто, под которым оказываются только
— Ну и куда?
— Ляг на капот.
— Так?
— Да. Хорошо. Голову положи на капот. Теперь немножко раздвинь ноги.
— Так?
— Да. Теперь повернись и смотри в объектив. Улыбайся. Как будто я твой возлюбленный.
И так происходило каждую неделю. Плантагенет фотографировал. Дед поставлял моделей. Найти девушек было нетрудно. Они каждый вечер заходили к нему в бар. Как и всем, им нужны были деньги. Плантагенет продавал фотографии своему дистрибьютору в центре и отдавал Левти процент с дохода. Задача была простой: женщины в нижнем белье на машинах. Полуодетые девушки возлежали на задних сиденьях, сидели с обнаженной грудью за рулем или, наклонившись, меняли спустившие колеса. Чаще всего для съемок требовалась одна, иногда двое. Плантагенет искал соответствия между изгибом ягодиц и бампера, между складками обшивки и корсета, между ремнями вентилятора и резинками пояса. Идея принадлежала моему деду. Вспомнив тайное сокровище своего отца — «Сермину, красотку Храма наслаждений», — он решил оживить старый идеал. Эпоха гаремов миновала. Наступила эпоха автомобилей, задние сиденья которых превратились в новые храмы наслаждений. Они сделали обычного человека султаном бездорожья. Фотографии Плантагенета намекали на пикники в потаенных уголках. Девушки, дремлющие на подножках и склоняющиеся над багажником. И в самый разгар Депрессии, когда у людей не хватало денег на еду, они находили их для того, чтобы купить автомобильную эротику Плантагенета. Эти съемки обеспечивали Левти устойчивый дополнительный доход. Он начал откладывать деньги, которые потребовались ему позднее для реализации новой идеи.
Я до сих пор время от времени — то в старых альбомах, то на блошиных рынках — натыкаюсь на фотографии Плантагенета, которые по модели «Даймлера» ошибочно датируются двадцатыми годами. Продававшиеся в эпоху Депрессии за пять центов, сейчас они стоят шестьсот долларов каждая. Все «художественные» творения Плантагенета позабыты, зато его эротические исследования женщин и автомобилей продолжают пользоваться популярностью. Он попал-таки в историю благодаря тому, что, на его взгляд, его компрометировало. Роясь в старой рухляди, я вглядываюсь в этих женщин, в их напряженные улыбки, рассматриваю их расчетливо выбранное белье. И когда я разглядываю эти лица, на которые мой дед смотрел много лет тому назад, я не могу не задать себе вопрос: почему он перестал искать похожих на свою сестру и перешел на блондинок с тонкими губами и уличных девок с вызывающими задницами? Был ли этот интерес чисто корыстным? Или холодный ветер, пронизывавший дом, вынудил его искать тепло в других местах? Или он тоже пал жертвой чувства вины, и для того чтобы избавиться от нее, бросился ко всем этим Мейбл, Люси и Долорес?
Будучи не в состоянии ответить на эти вопросы, я возвращаюсь в мечеть № 1, где новообращенные пытаются разобраться с компасами. В центре этих компасов в форме слезы с черными цифрами на белом фоне была изображена Кааба. Еще плохо разбираясь в требованиях новой веры, эти люди не имели строго определенного времени для молитв. Зато у них были компасы, которые вместе с одеждой продавала им добрая сестра. Люди маленькими шажками вращались на месте, пока стрелка не указывала на цифру 34, которая являлась кодовым номером Детройта, после чего определяли местоположение Мекки.
«А теперь перейдем к краниометрии. Что это такое? Это научное измерение черепа, а также того, что в медицинском сообществе называется серым веществом. Мозг среднего белого человека весит шесть унций. А мозг среднего чернокожего весит семь с половиной унций». Фарду не хватает пыла баптистского проповедника и врожденного красноречия, но для его аудитории, состоящей из разочарованных христиан и одной православной верующей, этот недостаток оказывается достоинством. Они уже устали от криков, пота и хриплого дыхания. Им надоела эта рабская религия, с помощью которой белые убедили черных в святости рабства.