Сталин и заговор Тухачевского
Шрифт:
Но где же этот дневник наблюдений? Почему до сих пор не опубликован? Всякий должен понимать, что он имеет громадную важность — именно в силу своей фотографичности. Конечно, он заслуживает большого доверия (поскольку составлялся ежедневно, сразу после события, а не в виде «воспоминаний» через 20-40 лет, да еще с учетом карьеристских соображений!). Такой дневник предпочтительнее, чем лживые «жизнеописания», которые стряпают по вполне определенным заказам!
Вот такое же наблюдение, как и за Блюхером, в течение многих лет велось и за Тухачевским. Где же эти дневники?!
Партийная конференция, после серьезной критики, объявила работу старого руководства во главе с Верным и Картвелиишвили неудовлетворительной. Им было поставлено в вину «отсутствие
45— летний Всеволод Аполлонович Балицкий -очень известный чекист того времени (чл. партии с 1915 г.), друг Постышева, председатель киевской ГубЧК с 1919 г., председатель ГПУ УССР (1923-1931), заместитель председателя ОГПУ СССР (1931-1933), вновь председатель ГПУ УССР (1933) и нарком внутренних дел УССР (с 1934), член Политбюро ЦК КП(б) У с XI съезда компартии Украины. В ноябре 1935 г. «Правда» писала: «Он пользуется искренней любовью в широких партийных массах и в среде рабочих и колхозников». Этот панегирек не помешал уже 27 ноября 1937 г. расстрелять по приговору суда этого сына бухгалтера, получившего образование в Тифлисской школе прапорщиков (1915), бывшего меньшевика (1913), перебежавшего к большевикам (1915) и ставшего в их рядах крупнейшим палачом в НКВД («украинский Ежов»). Это он со своими сотрудниками обнаружил в киевском архиве «доку— менты» о сотрудничестве Сталина с царской охранкой — и тем поверг в кровавый хаос всю Украину. Вот о ком давно следовало написать целую монографию. Но ее, разумеется, и ныне нет.
ГЛАВА 21. ФИНАЛ
На лицах ясно доброе начало,
И злая сущность тоже нам ясна.
И все ж мы друг о друге знаем мало:
Не каждый разбирает письмена.
Ульрих объявил: «Суд удаляется на совещание!»
И все члены суда с ним во главе ушили в соседнюю комнату, оставив слушателей, среди которых находился и Н. Хрущев, тогда первый секретарь городского и областного комитетов партии, в состоянии тягостного томления. Ежов, естественно, увязался за уходившими и вошел в комнату вслед за ними. Белов и Блюхер пробовали протестовать, говоря: «В совещательной комнате надлежит быть только членам суда!» Но Ежов сразу пресек попытку спора, сказав: «Я тут по распоряжению товарища Сталина!» Пришлось покориться. Ежов, сев в стороне, злобно рассматривал их, словно выбирая себе новую жертву.
В его присутствии разговора не получилось. Все сидели молча, в напряженных позах, уставившись в стол, кое-кто барабанил по столу пальцами. Через десять минут тягостного молчания Ульрих сказал: «Пора кончать! Изменники изобличены! Товарищ Сталин сказал: „Всем негодяям — смерть!“ О чем тут думать? Вот приговор — подписывайте!»
И выложил на стол приговор, заранее заготовленный. Первыми подписали Буденный и Шапошников, за ними, с величайшей неохотой, все остальные. Подписал и «честный солдат» Блюхер. Остальное было уже просто. Ульрих сказал: «Надо объявить приговор!» — и первый вышел из помещения в зал заседаний. За ним пошли остальные.
При их появлении подсудимые и все, кто сидел, встали. Подсудимые явно волновались: наступил решающий момент. Ставкой являлись их, а не чужие, жизни. У каждого теплилась еще надежда, что Сталин, в силу их высокой полезности для армии, не посмеет казнить и объявит им амнистию.
Увы, надежда не оправдалась! Ульрих внятно прочитал приговор, и все поняли: наказание одно — смерть! Якир впал в истерику и стал кричать: «Я не виновен! Дайте мне бумагу — я напишу Сталину и Ворошилову!» Члены суда стали говорить: «Надо дать!» Ульрих нехотя согласился. Якиру дали бумагу и ручку. Он быстро написал два письма и отдал их ему для передачи.
Записки тут же послали к адресатам. Теперь оставалось
Осужденных вместе с конвоем посадили в крытый грузовик, высокое начальство село в персональные легковые автомашины. Подсудимые, выйдя на улицу, с тоской посмотрели на них, думая, что совсем недавно они сами ездили в таких, всем отдавая распоряжения и пользуясь величайшим почетом. А вот теперь…
Машины пошли в Лефортовскую тюрьму: впереди и позади ехали грузовики с бойцами охранения — на тот случай, если оппозиция попытается отбить силой своих высоких руководителей, — в середине машина с осужденными и кавалькада легковых машин. Кроме того, по всей трассе по распоряжению Ежова были выставлены бойцы НКВД при оружии — тоже по соображениям осторожности.
Прибыли в Лефортово быстро — и без всяких происшествий. Дорожные посты, как только кавалькада проезжала, согласно приказу, через 15 минут снимались с места и возвращались к себе в казармы.
Въехав во двор, машины останавливались. Осужденных вывели и провели в тот спецотдел, где совершали смертные экзекуции. Осужденных с охраной поставили в одном месте, всех судейских и прочих — в другой.
Прокурор СССР Вышинский еще раз зачитал приговор, затем по очереди стал вызывать осужденных, начиная с Якира и Тухачевского. Конвоиры подводили каждого осужденного к стене, а затем отступали в сторону.
Все было заранее обговорено и роли распределены. Расстрелять Якира должен был лично Ворошилов, бывшего маршала Тухачевского — маршал Буденный, упрямца Уборевича, доставившего столько хлопот следствию, лично Ежов, остальных — другие сотрудники наркома, которые рассматривали это как награду за тяжелую работу, которую они проделали. Эта честь досталась М. Фриновскому, Леплевскому, Карпейскому, Николаеву-Журиду, Ушакову.
Серов, комендант Судебного присутствия, свояк Н. Хрущева (они были женаты на родных сестрах), видный чин в НКВД, громким голосом давал команды. Рядом, зло сжав губы, стоял Блюхер. Именно ему было предложено Сталиным командовать расстрелом, но он категорически отказался, заявив, что для этого есть другое ведомство. Все было проделано быстро, и руки ни у кого не дрожали. Якир крикнул: «Да здравствует товарищ Сталин!» — надеясь, что тут-то и объявят ему амнистию. Ошибся. Прогремел выстрел из нагана Ворошилова, который прибыл сюда заблаговременно и успел прочитать его письмо, отклонив все просьбы по существу. Получив пулю в затылок, Якир мертвым лег на бетонный пол. За ним вызвали Тухачевского. Стоя среди своих, он, верно, думал: «Пугают! Не посмеют расстрелять маршала! Это вселенский скандал». Но увидал, как упал мертвым Якир, — и сердце у него оборвалось. Поставленный к стенке, он крикнул: «Вы стреляете не в нас, а в Красную Армию!»
Это ни на кого не произвело впечатления. Грянул второй выстрел — из нагана Буденного, — и бывший маршал тоже мертвым рухнул на пол. И так, друг за другом, пустили «в расход» всех остальных.
Увидав, как умерли Якир и Тухачевский, осужденные поняли: пощады не будет! И поэтому перестали сдерживать свою ненависть. Подходя к расстрельной стенке, каждый изрыгал яростную брань по адресу Сталина, называя его «предателем революции», «мерзавцем», «ублюдком», «палачом», «фашистом», «злобным убийцей», «шпионом охранки», суля ему и всему его потомству, и всем его присным страшное народное возмездие. (Тут они, как и многие другие, ошиблись.)
Скоро все было кончено. Врач, обойдя тела, засвидетельствовал смерть; те, кому это полагалось, поставили свои подписи под актом о приведении приговора в исполнение. После этого все поспешили на улицу, куда рядовые бойцы НКВД вытаскивали к грузовику тела казненных.
Расстрелянных с тем же сопровождением отвезли на Ходынское поле, ставшее позже территорией Московского центрального аэродрома им. М. Фрунзе (!), сняли здесь с машины, опустили в заранее вырытую яму, засыпали негашеной известью, закопали, а землю плотно утрамбовали.