Сталинградская мясорубка. «Погибаю, но не сдаюсь!»
Шрифт:
Старлей сообщил, что видел в бинокль мотоциклистов, а вчера их бомбили. Хорошо, что успели спрятаться в глубине балки, но несколько человек были убиты и ранены.
— Мы вам двух своих раненых оставим? — попросил я.
— А вы что, сматываетесь? — встревожился старший лейтенант. — Если немецкие танки пойдут, нам отбиваться нечем.
— Поблизости будем.
— Вы нас не бросайте, а мы о раненых позаботимся.
На том и договорились. Двинулись дальше. Вскоре наткнулись на группу отступающих бойцов. Шли они давно, от усталости едва ноги тащили, некоторые — раненые, с серыми от пыли повязками. Попросили
— Шагайте быстрее туда, если под бомбежку не хотите попасть. Там оборону строят и ручей имеется.
Красноармейцы поплелись дальше. Я не вкладываю в слово «поплелись» унизительного значения. Да, бойцы едва тащились после долгих дней отступления. Они побросали противогазы, шинельные скатки, даже гранаты, но винтовку со штыком имел каждый. Они вышли из боя и собирались воевать дальше. Есть в балке ручей или нет, я не знал. Но если роют окопы и ждут прибытия полка, то вода наверняка найдется.
— Дон далеко? — облизал губы обернувшийся сержант.
— Вы туда не мыльтесь, — посоветовал я. — Пока до Дона доберетесь, в дезертиры попадете. А с ними разговор короткий — шлепнут за трусость, и все дела. Шагайте, присоединяйтесь к обороне.
Не знаю, куда ушла группа, но мы через пару часов увидели несколько немецких танков. Сколько их было? Не помню. Может, четыре, может, шесть. Но я принял решение атаковать.
Еще не вышел знаменитый приказ Верховного № 0227 от 28 июля 1942 года. Но и без него в Донских степях в 100 километрах от Сталинграда постоянно действовали свои приказы: атаковать, уничтожать противника, не давать фрицам прорываться дальше. Особенно это касалось танкистов. У вас броня, пушки, пулеметы! Попытки отсиживаться и отступать приравнивались к трусости.
Наши четыре танка рванули вперед, обходя фрицев с фланга. Огонь открыли одновременно. На быстром ходу, подпрыгивая на буграх, он был неэффективен. С короткой остановки я выпустил два бронебойных снаряда, целясь в ближайший танк. Попал, но снаряд прошел рикошетом. Сближались быстро. Немецкие Т-3 и пара тяжелых Т-4 тоже развили неплохую скорость.
— Командир, одна «тридцатьчетверка» дымит! — крикнул башнер.
Я не ответил, нажимая подошвой на педаль спуска. Еще один выстрел. Кто-то из нас попал снарядом в другой немецкий танк. Поднялась стрельба откуда-то сбоку, даже сзади. Как я позже догадался, били из засады противотанковые пушки. Я начал разворачивать башню и почувствовал сильный удар.
Хотите — верьте, хотите — нет, но «свой» снаряд я видел. Раскаленная красная болванка пробила башню с кормы, рикошетя, кувыркнулась внутри танка и упала на поддон. Машина продолжала двигаться. Мельников сказал:
— Ну что, лейтенант, «Интернационал» петь будем?
Дословно передаю тот момент. Хохол-механик не терял юмора, а башня уже наполнилась дымом, и снизу пробивались языки пламени.
— Какой «Интернационал»? Всем покинуть машину!
Мельников выпрыгнул через передний люк. Я позвал башнера. Он сидел неподвижно, обвиснув на сиденье, тело имело какой-то странный вид. Проведя рукой, нащупал что-то скользкое и липкое — у моего товарища были оторваны обе ноги.
Я пытался открыть верхний люк. Танк у нас был раннего выпуска с башней-пирожком
Вдвоем с Мельниковым мы буквально выдернули нашего мингрела.
Снаряд сломал, смял ему руку, и он был без сознания. Когда тянули его (тоже через передний люк), я сильно напряг правую ногу. Все тело пронзила боль, но я тут же забыл про нее — в лицо плеснул язык пламени.
Может, я кричал или выл от боли, не помню, но мы все же сумели оттащить тело стрелка-радиста в сторону. Вокруг шел бой, а к нам бежали трое немецких пехотинцев. Добьют, проткнут штыками! Русских танкистов они не щадят.
Автомат мы оставили в танке. Единственным оружием была «лимонка», которую я носил в кармане куртки. Подпустить поближе и взорваться? Но умирать не хотелось. Отогнув усики, швырнул гранату. Упала она недалеко и едва не изрешетила осколками нас самих, но немцы шарахнулись прочь. Упал один, второй. К нам пришла на помощь «тридцатьчетверка», которая вела огонь из пулеметов.
Стрелку-радисту наложили шину на сломанную руку. А у меня жгло и горело лицо, особенно левый глаз, который я пытался тереть закопченными пальцами. Старшина-санинструктор и санитар схватили меня за руки, вылили на обожженное лицо фляжку воды.
— Не лезь в глаз, слышишь! — кричал старшина.
После ранения и контузии я мало что соображал. Запомнилось только, что повторял:
— Глаз… глаз выбили.
— На месте твой глаз, — успокоил старшина. — Лежи, не дергайся.
Глаз мне перевязали. Правый сапог был разорван, текла кровь. Сапог торопливо разрезали, наложили шину на правую ступню, распухшую и синюю. Мне повезло, что нас быстро доставили в санбат. Из ступни вытащили большой осколок, загипсовали. Осмотрев глаз, врач сказал, что в него попал мелкий осколок и надо срочно везти меня в госпиталь в Сталинград.
А до Сталинграда сто километров. Погрузили в санитарный автобус и повезли нас шесть человек тяжело раненных. Лежали на носилках-кроватях, закрепленных внутри автобуса. Как котята в корзине. Ну, думаю, «мессер» появится, и конец нам! Словно накаркал. Вынырнул «Мессершмитт» и обстрелял автобус. Задел кого или нет, не помню. Слышал, как гремела пробитая насквозь жестяная облицовка. Водитель, парень совсем молодой, испугался и выскочил. Рядом со мной лежал майор, весь перевязанный. Кричит сопровождающему санитару:
— Садись за руль, мать твою!
— Я не умею.
— Эй, танкист, садись тогда ты. Иначе добьют нас.
«Мессер» сделал еще один заход, но снаряды и патроны у него, видать, заканчивались. Можно сказать, только напугал. А я, с загипсованной ногой, гнал автобус прямиком через степь. Нас догнал водитель, и майор пригрозил ему:
— Жаль, пистолета нет. А то бы я тебя пристрелил, трус поганый.
Пистолет был у другого раненого офицера. Но он лежал молча, потому что вез в Сталинград знамя погибшей в бою дивизии. Не уничтоженной или разбитой, а именно погибшей.