Сталинградская страда. «Ни шагу назад!»
Шрифт:
— А капитан наш молодец, — сказал механик. — Другой мог и пристрелить.
— Что он, дурак? — подал голос лейтенант. — За расстрел без суда угодил бы в штрафбат.
— Угодил, не угодил… ты, лейтенант, как маленький. Шлепнул бы, а после боя никто бы и не вспомнил.
— Не строй из себя умника, — резко оборвал его лейтенант.
Механик вспомнил, что он подчиненный, и спорить командиром танка лучше не надо.
— Резкий наш капитан, — сглаживая обстановку, объяснил он. — В бою никого не щадит.
— Это точно, — согласился кто-то
На этом спор закончился, а через пяток минут мы вступили в бой.
Немцы возвели дот и вырыли траншеи, что называется, на узком месте. Справа, где проходила дорога, начиналась каменистая россыпь, для танков совершенно непроходимая. Поле шириной с километр представляло идеальный полигон для обстрела любой техники, за ним начинался лес, не слишком густой, который мы проскочили по краю. Заминировать все пространство фрицы были не в состоянии, но на одну из противотанковых мин мы налетели. У «тридцатьчетверки» сорвало гусеницу и вырвало ведущее колесо. Экипаж контузило, но больше всех досталось механику-водителю, которого вытащили без сознания.
Оглядев сержанта, пощупав пульс, капитан приказал оказать ему первую помощь, а экипажу занять круговую оборону. Теперь в нашей «штурмовой» группе осталось четыре танка. Ротный спешил, но действовал разумно, немцы уже знали, где наши танки, и прятаться не имело смысла. Мы шли на скорости километров сорок пять, выходя к доту с левого фланга. Обе 75-миллиметровки вели беглый огонь, но расстояние было велико. Орудие дота молчало, но капитан опасался, что его могут выкатить и начать стрельбу с открытой позиции.
— Быстрее, быстрее, — раздавалось по рации.
Нашему взводу было приказано сближаться с заслоном и вести огонь по «семидесятипяткам» с коротких остановок. Капитан уходил глубже в тыл, но я не понимал, как он сумеет преодолеть высокий холм, густо поросший соснами.
С расстояния километра мы всаживали во вражеские вспышки осколочные снаряды. Бронебойная болванка словно толкнула нас волной сжатого воздуха. Мы все почувствовали ее. По коже пробежал неприятный холодок. Еще один снаряд срезал куст, болванка закувыркалась по снегу. От раскаленного металла поднялось облако пара.
Потом нас ударило в правую сторону башни. Встряхнуло так, что мы послетали со своих мест. Заряжающего, крепкого мускулистого парня, контузило. На минуту или две мы прекратили огонь.
— Одну пушку раздолбали, — чему-то удивился стрелок-радист. — Глянь, ствол торчит.
Мы не успели порадоваться успеху, потому что дернулся второй танк из нашего взвода. Снаряд врезался в маску орудия. Удар оказался сильным. Осколками брони смертельно ранило наводчика. Лейтенант, открыв люк, жадно глотал воздух.
— Стреляйте… чего смотрите! — хрипло крикнул он.
В лесу, позади дота, творилось что-то непонятное. В наступившей на короткое время тишине мы услышали выстрелы нашей родной «восемьдесятпятки», трещали и ломались деревья. Видимо, огонь вел капитан или экипаж второго танка,
Появилась «тридцатьчетверка» белокурого старшины. Командир взвода принял решение атаковать. Попавший на мину танк должен был поддерживать нас огнем.
— Капитана надо выручать, — высунувшись из люка, договорил он. — Скорость и маневр. Старшина, вперед!
И мы рванули вперед. Как в кадрах кино мелькали отдельные эпизоды. Из-за нехватки орудий немцы обстреливали нас минами. Сыпались они густо, но оставить три разогнавшиеся машины не смогли. Продолжала вести редкий огонь уцелевшая «семидесятипятка», но ее добил танк, оставшийся нас прикрывать. У взводного хватило ума не утюжить сгоряча окопы (точно влетели бы под «фаустпатроны!»). С расстояния ста метров открыли огонь из пушек и пулеметов, над траншеями висела туча дыма, взлетали комья мерзлой земли, обломки, куски человеческих тел. По дороге промчались несколько грузовиков из колонны, которую пытались перехватить оставшиеся в тылу две «тридцатьчетверки».
Пять-шесть машин и бронетранспортер проскочили за дымовой завесой и исчезли. Мы разбивали траншеи, минометные гнезда, стреляли в дот, из которого шел дым. Потом оглушительно грохнуло, а из широкой амбразуры плеснул язык пламени. Двое артиллеристов, пытавшихся отсидеться в норе, не выдержали и побежали прочь. Их догнали пулеметными очередями и всадили снаряд, который разбросал тела в разные стороны. Бой был закончен. Но возбужденные, еще не пришедшие в себя, мы продолжали с десяток минут стрелять в любой шорох, в каждый окоп.
— Угомонись, славяне! — послышался голос командира роты. — Поберегите снаряды.
Мы вылезали из танков, закуривали, кто-то шарил в перепаханной траншее в поисках трофеев.
Вскоре выяснились все детали боя. Капитан и второй танк, бывший с ним, тоже попали на мины и с расстояния трехсот метров открыли огонь по бронированной двери дота и траншее. Пулеметчики прикрывали машины от «фаустников», пытавшихся приблизиться. Снаряды не брали дверь. Кроме того, мешали сосны. Пока не сшибли три-четыре дерева, точного огня не получалось.
Потом дверь (скорее ворота) вмяли, перекосили десятком бронебойных и фугасных снарядов. Подкалиберный снаряд, пробивший дверь насквозь, вызвал внутри массивного дота пожар. Гарнизон до последнего пытался потушить его, затем немцы стали выпрыгивать в широкую орудийную амбразуру.
Я обошел серый массивный колпак. Несколько амбразур, одна для тяжелой 88-миллиметровой пушки и одна для зенитного автомата. Из других вели круговой обстрел пулеметчики. Сколько фрицев осталось внутри выгорающего дота? Судя по всему, гарнизон составлял человек двадцать. Бронированную дверь толщиной миллиметров сто пятьдесят перекосило и заклинило. Оставшиеся в живых фрицы выбирались из амбразуры главного калибра. Обе противотанковых пушки на левом фланге были разбиты, тела артиллеристов смешаны с землей, обломками, сплющенными гильзами.