Старая дева

де Бальзак Оноре

— Сыграйте-ка вдвоем в пикет, — сказала она без всякого умысла.

Дю Букье усмехнулся и, в качестве будущего хозяина дома, пошел за ломберным столиком. Шевалье де Валуа — то ли совсем потеряв голову, то ли желая тут же на месте узнать причину своего поражения и помочь беде — поплелся за поставщиком покорно, как баран, которого ведут на убой. Он получил, словно обухом по голове, самый тяжелый удар, какой когда-либо постигал мужчину; ведь может и дворянин быть, по меньшей мере, ошеломлен. Вскоре возвратились достойный аббат де Спонд и виконт де Труавиль. Мадемуазель Кормон тотчас же вскочила, выбежала в прихожую и, отведя дядюшку в сторону, поведала ему на ухо о своем решении. Узнав, что дом на улице Синь подходит господину де Труавилю, она попросила будущего супруга сделать ей одолжение — сказать, якобы дядя знал, что дом продается. Она боялась доверить эту ложь аббату из-за его рассеянности. Ложь процветала вовсю, как если бы это была сама добродетель. Вечером весь Алансон узнал важную новость. Целых четыре дня город был взбудоражен не меньше, чем в дни событий злополучных 1814—1815 годов. Одни недоверчиво смеялись, другие допускали возможность такого брака; эти порицали, те одобряли. Среднее сословие алансонцев торжествовало, расценивая помолвку как свою победу. На другой день шевалье де Валуа в кругу друзей произнес убийственные слова:

— Кормоны кончают тем, с чего начали! От управителя до поставщика — рукой подать!

Весть

о выборе, сделанном мадемуазель Кормон, поразила бедного Атаназа в самое сердце, но он ничем не выдал ужасного смятения, овладевшего им. О помолвке он узнал в доме председателя суда дю Ронсере, где его мать играла в бостон. Г-жа Грансон взглянула на сына в зеркало, и ей показалось, что он побледнел; но он был бледен еще с утра, потому что неясные слухи об этой помолвке уже дошли до него. Мадемуазель Кормон была для Атаназа картой, на которую он ставил свою жизнь, и его уже охватывало леденящее предчувствие гибели. Когда душа и воображение преувеличивают размеры несчастья и взваливают его непосильным бременем на плечи и чело; когда ускользает долго лелеемая надежда, которая своим осуществлением укротила бы огненного ястреба, вонзившего когти в сердце; когда человек, не рассчитывая на свои силы, теряет веру в себя, когда он теряет веру в будущее, не полагаясь на всемогущество божье, — он разбивается насмерть. Атаназ по своему воспитанию был продуктом императорской эпохи. Вера в судьбу — религия императора — спустилась с трона до самых последних рядов армии и даже до школьных скамей.

Атаназ, уставившись глазами в карты г-жи дю Ронсере, стоял в каком-то оцепенении, а потому казался безучастным, и г-жа Грансон решила, что она заблуждалась относительно чувств сына. Мнимое безразличие Атаназа объясняло его отказ принести в жертву этому браку свои либеральные воззрения — слово, созданное незадолго до того специально для императора Александра и пущенное в ход, если не ошибаюсь, г-жой де Сталь, через Бенжамена Констана. Начиная с этого рокового вечера несчастный юноша избрал для своих прогулок самое живописное место на берегу Сарты, откуда рисовальщики, облюбовавшие Алансон, делают наброски его видов. Тут расположено несколько мельниц. Река оживляет однообразие полей. Берега Сарты украшены изящными, картинно разбросанными купами деревьев. Местность, хотя и плоская, не лишена скромной прелести, характерной для Франции, где свет не слепит глаза восточной яркостью, а туманы не удручают душу чрезмерной продолжительностью. Это была пустынная окраина. В провинции никто не интересуется красотами природы, то ли от пресыщения, то ли от полного отсутствия поэтической жилки. Если в провинции существуют аллеи, места для прогулок, какая-нибудь площадка, откуда глазам открываются дали, — туда никто не ходит. Атаназ полюбил этот уединенный, оживляемый рекою уголок, где под первыми улыбками вешнего солнца уже зеленели луга. Те, кому случалось видеть, как он сидит там под тополем, кто ловил на себе его проникновенный взгляд, иногда говорили г-же Грансон: «У вашего сына есть что-то на душе».

— Я знаю, чем он занят! — отвечала мать с довольным видом, давая понять, что он обдумывает какой-то большой труд.

Атаназ перестал вмешиваться в политику, он больше не высказывал своего мнения; но по временам он казался почти веселым, иронически веселым, как тот, кто поносит в душе весь мир. Этот юноша, не разделявший ни провинциальных взглядов, ни провинциальных удовольствий, мало кого занимал, он даже не возбуждал ничьего любопытства. Если кто заговаривал о нем с его матерью, то только из внимания к ней. Душа Атаназа не находила отклика ни в чьей другой душе; ни одна женщина, ни один друг не пришли осушить его слезы, он ронял их в воды Сарты. Если бы в это время здесь появилась великолепная Сюзанна, сколько бед предотвратила бы встреча этих двух существ, ибо они полюбили бы друг друга! А она все-таки приехала сюда. Рассказ об одном довольно необычайном происшествии, завязка которого произошла около 1799 года в «Гостинице Мавра», пробудил честолюбие Сюзанны и потряс ее детски-капризное воображение. Некая парижская девица, прелестная, как ангел, была подослана полицией обольстить маркиза де Монторана [35] , одного из шуанских главарей, назначенных Бурбонами; она встретилась с ним в «Гостинице Мавра», как раз когда он возвращался из похода в Мортань; она его обольстила и предала. Эта легендарная особа, эта власть красоты над мужчиной, все отношения между Мари де Верней [36] и маркизом де Монтораном поразили Сюзанну: с первых дней своей сознательной жизни она стремилась играть мужчинами. Через несколько месяцев после своего бегства, направляясь с одним художником в Бретань, она не отказала себе в удовольствии побывать проездом в родном городе. Ей хотелось повидать Фужер, где произошла развязка авантюры маркиза де Монторана, и посетить театр этих красочных военных действий, трагические эпизоды которых, еще мало изученные, были известны ей с самой юности. К тому же она жаждала показаться в Алансоне в столь блестящем сопровождении и до неузнаваемости преображенной. Она рассчитывала заодно обеспечить безбедное существование своей матери и послать под благовидным предлогом бедняге Атаназу некоторую сумму денег, ибо в наши дни деньги являются для гения тем же, чем в середине века были боевой конь и доспехи, добытые Ревеккой для Айвенго.

35

Маркиз де Монторан — действующее лицо романа Бальзака «Шуаны».

36

Мари де Верней — действующее лицо романа Бальзака «Шуаны».

Целый месяц в городе делали самые нелепые предположения относительно замужества мадемуазель Кормон. Составились две партии — маловеров, которые отрицали возможность этого брака, и верующих, которые настаивали на ней. К концу второй недели маловеры получили ощутительный удар: дом дю Букье был продан за сорок тысяч франков г-ну де Труавилю, пожелавшему приобрести в Алансоне совсем, совсем скромное жилище, — потому что в будущем, после смерти княгини Шербеловой, ему предстояло переселиться в Париж; он рассчитывал спокойно дожидаться наследства, занимаясь восстановлением хозяйства на своих землях. Такой факт, как продажа дома, казался достаточно убедительным. Но маловеры не сдавались. Они утверждали, что женится или не женится дю Букье, а дельце само по себе было весьма выгодно: ему-то дом обошелся только в двадцать семь тысяч франков. Верующие были сражены таким решительным заявлением маловеров. Шенелю, нотариусу мадемуазель Кормон, говорили опять-таки маловеры, никто еще словом не обмолвился относительно брачного контракта. На двадцатый день верующие, непоколебимые в своем убеждении, одержали решительную победу над маловерами. Г-н Лепрессуар, нотариус либералов, пришел в дом к мадемуазель Кормон, и там был подписан брачный контракт. Это была первая из многочисленных жертв, которые мадемуазель Кормон впредь была вынуждена приносить своему супругу. Дю Букье питал глубокую ненависть к Шенелю; он приписывал его влиянию

отказ, полученный им некогда от мадемуазель Арманды и, как он думал, повлекший за собой в свое время и отказ мадемуазель Кормон. Старый боец Директории ухитрился подъехать к достойной деве, считавшей, что она не умела понять прекрасную душу поставщика, и пожелавшей загладить свою вину перед ним: во имя любви она пожертвовала своим нотариусом! Тем не менее она ознакомила его с контрактом, и Шенель, человек, достойный быть героем Плутарха, в письменной форме оградил интересы мадемуазель Кормон. Именно это обстоятельство и послужило единственной причиной, оттягивающей свадьбу. Мадемуазель Кормон получила много анонимных писем. К своему величайшему изумлению, она узнала, что Сюзанна девственной непорочностью могла бы поспорить с нею самой и что соблазнитель в парике уже неспособен играть роль в подобных похождениях. Мадемуазель Кормон пренебрежительно отнеслась к анонимным письмам; но она написала Сюзанне, чтобы выяснить положение дел в связи с Обществом вспомоществования матерям. Сюзанна, до которой, разумеется, дошли слухи о предстоящей женитьбе дю Букье, призналась в своей хитрости и отослала Обществу тысячу франков, оказав таким образом весьма плохую услугу бывшему поставщику. Мадемуазель Кормон созвала чрезвычайное совещание общества, постановившее впредь оказывать помощь не в виду предстоящей беды, но только по ее свершении. Несмотря на различные подвохи, ставшие, на потеху всего города, предметом сплетен, которые со смаком пересказывались, оглашение было сделано в церкви и в мэрии. Атаназу пришлось подготовить брачное свидетельство. Во имя общественного целомудрия и всеобщего спокойствия невеста уехала в Пребоде, где дю Букье навещал ее по два раза в день: утром — с пышными уродливыми букетами в обеих руках — и под вечер, к обеду. Наконец в один пасмурный, дождливый июньский полдень в алансонской приходской церкви, на глазах у всего города состоялось бракосочетание мадемуазель Кормон и, с позволения сказать, господина дю Букье, как выражались маловеры. Из дома в мэрию и из мэрии в церковь новобрачные ехали в роскошной для Алансона коляске, которую дю Букье выписал тайком из Парижа. Весь город рассматривал утрату старой одноколки как своего рода общественное бедствие. Шорник с улицы Порт де Сеэз громко выражал свое негодование, ибо терял пятьдесят франков ежегодного дохода, которые ему приносила починка одноколки. Алансон пришел в ужас, видя, как благодаря дому Кормон в городе водворяется роскошь. Каждый опасался, что вздорожают съестные припасы, непомерно повысится квартирная плата и нахлынут предметы парижской меблировки. Иных настолько терзало любопытство, что они совали Жаклену несколько монеток в десять су, только бы поближе рассмотреть эту коляску, посягавшую на экономику края. Пара лошадей, купленных в Нормандии, тоже немало напугала алансонцев.

— Кто же станет приезжать за лошадьми нашего завода, раз мы сами покупаем лошадей на стороне! — говорили в кружке дю Ронсере.

Хотя на первый взгляд вывод этот казался глупым, но в нем заключалась глубокая мысль относительно возможности для края загребать чужие деньги. Провинция видит национальное богатство не столько в активно обращающихся капиталах, сколько в бесплодном накоплении. В довершение всего сбылось убийственное пророчество старой девы. Пенелопа пала от плеврита, которым она заболела за полтора месяца до свадьбы хозяйки; ничто не могло ее спасти. Г-жа Грансон, Мариетта, г-жа дю Кудре, г-жа дю Ронсере — словом, весь город подметил, что мадам дю Букье ступила в церковь левой ногой; примета тем более ужасная, что в те времена слово левый уже начинало приобретать политический смысл. Священник, которому надлежало произнести проповедь, нечаянно открыл свой молитвенник на заупокойном псалме. Таким образом, этот брачный союз сопровождался предзнаменованиями столь мрачными, столь грозными, столь зловещими, что никто не предрекал ему ничего доброго. Все шло из рук вон плохо. О свадебном пире нечего было и думать, так как новобрачные уехали в Пребоде. Итак, говорили все друг другу, парижским обычаям предстояло одержать верх над провинциальными. Вечером весь Алансон судил и рядил обо всем этом вздоре; те, кто рассчитывал на лукулловское пиршество, обязательное для провинциальных свадеб и принимаемое обществом как непременная дань, почти поголовно возмущались. А свадьба Жозетты и Жаклена прошла весело; только эта парочка и опровергла все мрачные предсказания.

Дю Букье пожелал потратить всю сумму, вырученную от продажи дома, на то, чтобы отремонтировать и переделать по-модному старинный особняк Кормон. С этой целью он решил прожить полгода в Пребоде и перевез туда дядюшку де Спонда. Новость эта ужаснула весь город, каждый был охвачен предчувствием, что дю Букье задумал увлечь край на пагубный путь комфорта. Страх еще усилился, когда в одно прекрасное утро горожане увидели, как дю Букье, направляясь из Пребоде в Валь-Нобль, чтобы наблюдать за работами по дому, восседает, вместе с облаченным в ливрею Ренэ, в тильбюри, в который запряжена недавно купленная лошадь. Начало своей хозяйской деятельности дю Букье ознаменовал тем, что приобрел на женины накопления ренту государственного казначейства, которая шла по шестьдесят семь франков пятьдесят сантимов. Постоянно играя на повышение, он за год сколотил себе личный капитал, без малого равный капиталу его супруги. Однако все грозные предзнаменования, все катастрофические новшества потускнели перед одним происшествием, стоявшим в самой тесной связи с этим браком и придавшим ему нечто еще более роковое.

В вечер свадьбы Атаназ с матерью сидел после обеда за десертом в гостиной, перед камельком, где служанка, принеся охапку валежника, разожгла огонек, именуемый в здешних местах угостительным.

— Ну что ж! Пойдем сегодня вечером к председателю дю Ронсере, раз уж мы остались без мадемуазель Кормон, — сказала г-жа Грансон. — Господи! Я никогда не привыкну называть ее госпожой дю Букье, у меня язык не поворачивается произнести это имя.

Атаназ печально и принужденно взглянул на мать; у него не было сил ей улыбнуться, но ему хотелось выразить как бы признательность за эту наивную попытку если не исцелить, то смягчить его боль.

— Мама, — произнес он, и голос его прозвучал так нежно, так по-детски, как по-детски прозвучало это давно забытое обращение. — Милая мама, побудем еще дома, здесь так хорошо у огня!

Мать, не поняв умом, вняла сердцем этой последней просьбе убитого горем сына.

— Хорошо, дитя мое, останемся, — сказала она, — мне, конечно, приятнее провести вечер в разговорах с тобой о твоих планах, чем за карточным столом, где я могу проиграться.

— Ты сегодня такая красивая, я бы все смотрел на тебя. К тому же и мысли мои нынче под стать этой невзрачной маленькой гостиной, где мы столько выстрадали.

— И где нам еще предстоит немало страдать, бедный мой Атаназ, пока ты добьешься признания. Я нужды не боюсь; но, мое сокровище, каково мне видеть, что безрадостно проходит твоя прекрасная молодость! Каково сознавать, что вся твоя жизнь — один только труд! Для матери — это нож в сердце; от такой муки я долго не могу заснуть по вечерам, с нею по утрам я пробуждаюсь. Боже мой, боже! Чем я прогневила тебя? За что ты меня наказываешь?

Она пересела с кресла на маленький стульчик и прижалась к Атаназу, положив голову к нему на грудь. В неподдельном материнском чувстве всегда есть прелесть влюбленности. Атаназ целовал глаза, лоб, седые волосы матери, свято желая прилепиться душою ко всему, чего касались его губы.