Шрифт:
Роман Гари
СТАРАЯ ИСТОРИЯ
Тони Андерсон ждал почти пятьдесят лет пока Цинтия вернется к месту его гибели.
Мои средства позволяют мне ждать бесконечно долго. Каждый день, каждый прилив я сажусь в лодку и плыву к выходу из бухты.
Время идет, сезон сменяет сезон, и я надеюсь, что море тоже меняется.
Ла-Пас расположен в двенадцати тысячах футов над уровнем моря; чуть выше и уже нечем дышать. Тут ламы, индейцы, засушливые плато, вечные снега, города-призраки, орлы, а внизу, в тропических долинах, бродячие золотоискатели и гигантские бабочки, порхающие
Шоненбаум мечтал о Ла-Пасе, столице Боливии, почти каждую ночь в течение двух лет, которые он провел в концлагере Торенберг, в Германии. И когда американские войска открыли наконец ворота, как ему казалось, в другой мир, он начал бороться за получение боливийской визы с упорством, на которое способен лишь настоящий мечтатель.
Шоненбаум был портным из польского города Лодзи, наследником династии портных, которую прославили пять поколений еврейских мастеров. Он поселился в Ла-Пасе и после нескольких лет упорного труда смог встать на ноги, открыв скромную мастерскую с громким названием: "Шоненбаум, парижский портной". Заказы потекли рекой, и вскоре он был вынужден искать себе помощника. Это было нелегким делом, потому что искусство обращения с иглой - экзотическое ремесло для индейцев Анд. Шоненбаум проводил много времени, пытаясь обучить подмастерьев, однако нельзя сказать, чтобы их сотрудничество было плодотворным. После нескольких попыток он сдался, оставшись в одиночестве среди гор заказов и материала. Его проблемы решила одна неожиданная встреча, словно ниспосланная судьбой, которая благоволила к нему с тех пор, как из трехсот тысяч польских евреев он оказался одним из немногих уцелевших.
Мастерская Шоненбаума располагалась на холме, откуда был виден весь город, и караваны лам с рассвета до ночи проходили под ее окнами. Стремясь придать столице современный вид, правительственные чиновники издали указ, запрещавший этим животным появляться на городских улицах, но так как ламы представляют собой единственное средство передвижения по горным дорогам, то вереницы их, покидающие с первыми лучами солнца городские окраины с грузом корзин и тюков, по-видимому, надолго останутся обычным явлением для этой южноамериканской страны.
Каждое утро по пути в магазин Шоненбаум встречал эти караваны. Он любил лам, даже не понимая почему Может быть, просто из-за того, что их не было в Германии Двадцать или тридцать животных, несущих поклажу, зачастую превышающую собственный вес, обычно сопровождали два или три индейца.
В одну из таких встреч Шоненбаум остановился и протянул руку, чтобы погладить проходившее мимо животное. Он никогда не ласкал собак или кошек, которых было полно в Германии; никогда не слушал пения птиц - по одной и той же причине: без всякого сомнения, пребывание в концлагере наложило отпечаток на его отношение ко всему немецкому или связанному с Германией.
Оборванный погонщик с посохом в руке проковылял следом за караваном. Его желтоватое, изможденное лицо показалось знакомым Шоненбауму; что-то давно забытое, близкое и в то же время кошмарное, всплыло в памяти. Странное волнение охватило его при виде индейца. Этот беззубый рот; добрые карие глаза, открытые в мир, словно две незаживающие раны; длинный
– Глюкман!
– окликнул он незнакомого индейца.
– Что ты здесь делаешь?
Не отдавая себе отчета, Шоненбаум произнес эти слова на родном идише. Человек, к которому он обратился, отпрянул как ужаленный и бросился бежать прочь от дороги, преследуемый Шоненбаумом. Ламы с высокомерным, выражением, застывшим на высоко поднятых мордах, продолжали свой путь.
На повороте Шоненбаум поймал человека, схватил за плечи и заставил остановиться. Это действительно был Глюкман. Убеждало не столько внешнее сходство, сколько выражение немого страдания, застывшее на лице.
– Глюкман! Это ты!
– закричал Шоненбаум, все еще на идише.
Глюкман затряс головой.
– Это не я!
– прохрипел он на том же языке.
– Меня зовут Педро, индеец Педро. Я не знаю вас, сеньор!
– А где же ты выучился говорить на идише?
– поинтересовался Шоненбаум.
– В школе для бедных в Ла-Пасе?
У Глюкмана отвисла челюсть. Он дико взглянул на уходящих лам, как бы ища у них поддержки.
Шоненбаум отпустил его.
– Чего ты испугался, идиот?
– спросил он.
– Мы вместе сидели в концлагере. Кого ты пытаешься обмануть?
– Меня зовут Педро, - на идише пробормотал Глюкман.
– Мы не знакомы.
– Рехнулся, - сказал Шоненбаум с жалостью.
– Итак, теперь тебя зовут Педро. А это что?
Он схватил руку Глюкмана, на пальцах которой не было ни одного ногтя.
– Это индейцы вырвали тебе ногти?! Глюкман попытался вырвать руку; съежившись, медленно попятился.
– Вы не вернете меня туда?
– пробормотал он, задыхаясь.
– Вернуть? Куда?
– переспросил Шоненбаум.
– Куда я должен тебя вернуть?
Внезапная судорога сотрясла тело Глюкмана; несчастный задыхался от страха, на лбу выступили крупные капли пота.
– Все кончилось, - словно глухому, прокричал ему Шоненбаум.
– Все кончилось пятнадцать лет назад! Гитлер мертв и лежит в могиле!
Кадык на длинной, худой шее Глюкмана спазматически задвигался, губы растянула хитрая улыбка:
– Они всегда говорили это, но я не верю их обещаниям!
Шоненбаум глубоко вздохнул. Высота в двенадцать тысяч футов затрудняла дыхание, однако это была не единственная причина.
– Глюкман, - торжественно проговорил он.
– Ты всегда был идиотом, но это уж слишком. Очнись! Все кончилось, нет больше Гитлера, нет СС и газовых камер; все в прошлом. У нас теперь есть собственная страна, Израиль, с армией, судом и своим правительством! Не надо больше прятаться! Идем!
– Ха-ха-ха, - мрачно отозвался Глюкман.
– Этот номер у них не пройдет.
– Какой номер?
– удивился Шоненбаум.
– Израиль, - заявил Глюкман, - такой страны не существует!
– Что ты несешь? Она существует!
– возмутился Шоненбаум и даже топнул ногой.
– Существует! Ты не читаешь газет?