Старая немецкая сказка, или Игра в войну
Шрифт:
ПЕРВЫЙ СНЕГ
Было еще несколько сражений, снова с переменным успехом. Но самое решающее и страшное еще не наступило.
Если вспомнить и посчитать, то мы сражались, наверно, месяца два-три, с перерывами. А тогда казалось – вечность.
В один чудесный, дивный день в городе выпал снег. Вероятно, его не видали здесь лет сто. Он нежными, воздушными шапками и перинами лежал на крышах, на ветках деревьев и на головах старинных памятников, что было им зимой очень даже к лицу. На каждом зубчике штакетников у любого дома, на фонарях и на пожарных колонках стояли невесомые белые
Весь город высыпал на улицы. Все играли в снежки. Я попал снежком в какого-то немецкого мальчишку. Он, засмеявшись, обернулся, и я узнал
Эрвина. Лицо у него тут же перекосилось, он туго-претуго слепил комок, пару раз слегка подбросил его на ладони, посмотрел на меня и… ушел. Он не желал играть со мною в снежки, он хотел играть со мною по меньшей мере в камни. Для него тоже война не кончилась, хотя мне она, пожалуй, уже надоела. Тем более что в Большой войне победили МЫ.
Ах, как потом я играл в снежки со своими ребятами! Мне казалось, что снег прилетел на облаках из России, которая нас не забыла и посылает нам свой снежный привет. Конечно, я не думал тогда так приподнято, но непередаваемо чувствовал это.
Почему я утверждаю, что снег был из России? Да, так сказать, из-за снежного юмора. Ну какой юмор-то в Германии?! Признанный их анекдот, который я там слышал, заключался в том, что человек, стоявший на стене разрушенного дома и писавший на улицу, мгновенно перестал после замечания полицейского. “Почему вы так быстро прекратили безобразие?” – удивился тот. “Я боялся, что вы меня стащите вниз за струю!” А вот снег и впрямь рассмешил нас. На стене пивной, возле кинотеатра, была нарисована большая, в два этажа, картина: группа веселых пьяниц пьет за круглым столом пиво из большущих кружек. Так снег на ней, играя, залепил глаза предводителю застолья и края всех кружек. И получилась рельефная пивная пена не только на кружках, но и на глазах главного бюргера.
– Глаза залил! – засмеялся старлей, увидев преображенную снегом картину.
Как-то я спросил его:
– А почему у них анекдоты глупые?
– Да, может, потому, что они всех евреев уничтожили или выгнали, – недолго думал он.
…Привычно сбив с проходившего немца шляпу, на этот раз снежком, я крикнул ему радостно:
– Привет из России!
Но по-прежнему считаю, что снежный привет был не им, а нам, русским.
Снег быстро растаял, и к вечеру улицы резко почернели. Лишь кое-где на мокрой черепице крыш остались белые одинокие клочки.
ЛЮБОВЬ ЗЛА
У всех была первая любовь. Была она и у меня, бедолаги.
Я, кажется, уже говорил о том, что до сих пор не могу есть зайчатины, пирожных и шоколада. Шоколадом я объелся в первый же день приезда в Германию. Отчим, ожидая нас, постепенно накопил – не думайте, что там это было запросто, – много шоколадных конфет и фигурок, наверно, целый килограмм. Ох, как мне было потом плохо, вспомнить тошно. Еле выжил.
Но вот беда. Куда бы мы с родителями (буду их так называть, хотя отчим мне не родитель), – куда бы мы ни приходили к нашим в гости, повсюду нас непременно угощали тортом и шоколадными конфетами.
Вместе с чаем, конечно. Это считалось хорошим тоном. Кофе, без которого немцы, как известно, жить не могут, не подавали. Кому он нужен, желудевый?..
Я все это веду к тому, что мы наконец попали в гости к одному майору, у которого я страсть как хотел побывать. У него было двое сыновей, пятнадцатилетних близнецов, но главное – дочь Галя. Я всегда с дрожью сердца смотрел на нее издали и в городе, и в школе, никогда не решаясь подойти. Впрочем, до школы я, может, и видел-то ее всего пару раз. Но она вдруг настолько поразила мое воображение, что представьте, какое мне, презирающему девчонок скопом и поодиночке, выпало испытание. Меня даже незвано посещали мечты, в которых мы с Галей прогуливались по парку, взявшись за руки. Тьфу! И все же… А я ведь был с нею не знаком и имя ее узнал стороной.
Почему я говорю о тортах и конфетах? Просто я боялся показаться в гостях неучтивым, а то и капризным, отказываясь от угощения. Поэтому я целый день ничего не ел, чтобы предстоящее чаепитие прошло гладко.
Голодный может и торт с конфетами есть. Верно?
Напрасно я голодал, ни парней, ни Гали за столом не оказалось.
Близнецы, по словам майора, чем-то занимались на чердаке, а Галя с подругой гуляла где-то у реки.
Я легко отказался от предложенного чая и, оставив взрослых за бутылочкой ликера (можно подумать, они в России ликер потягивали!), полез по винтовой лестнице на чердак.
Майор со своим семейством жил в старом замке. Над рекой возвышались две сложенные из грубых камней крепостные башни, они были пустые внутри, без всяких перекрытий, и внизу в них росла сорная трава. А рядом стоял белый двухэтажный дом с мансардой. Он-то, собственно, и был жильем майора. Честно, я завидовал братьям-близнецам, точнее, их возрасту. И еще тому, что они каждый день могли видеть вблизи свою сестру, хотя, по-моему, она была им до лампочки.
Еще на лестнице я услышал странный металлический лязг.
Оказалось, близнецы рубились друг с другом: один саблей, другой палашом. О средневековом оружии я многое почерпнул из книг Вальтера
Скотта “Айвенго” и “Роб Рой”. Палаш – это меч, только пошире и покороче обычного. Но и не такой, как древнеримский, тот короткий и удобный разве только в ближнем бою. Понятно, что близнецы фехтовали не по-настоящему, а понарошку, но глядеть на них было сладостно-страшно. Казалось, даже искры летят под стрельчатый потолок. Краем глаза заметив гостя, они удвоили старания: какой-никакой, а зритель. Затем им надоело пыхтеть, и кто-то из них напыщенно спросил: “Ты чей, малец?”, безошибочно определив во мне русского. Я назвался и выразил восхищение боем, чем растопил их каменные сердца, – так бы, вероятно, написал мой любимый Вальтер
Скотт. Они растаяли и начали показывать мне свои сокровища, которые собрали в замке: кремневый пистолет, рыцарский шлем, дубовый щит, обитый железными полосками-скрепами. А еще большой охотничий рог – дыханья не хватит протрубить, боевой лук – тугую тетиву не натянешь.
И эсэсовский серебряный кортик со свастикой у рукояти. Этот кортик прямо свел меня с ума. Я вертел его так и этак и, словно знаток, пробовал его остроту на ногте большого пальца. Догадайтесь, какая мысль сразу мелькнет у русского мальчишки? Правильно! Первой же мыслью было: “Я не я буду, если кортик не станет мой”.