Старая ратуша
Шрифт:
Войдя внутрь, он услышал из гостиной бубнеж работающего телевизора. Он вздохнул. С тех пор как умерла мать, отец не захотел спать в спальне. Он смотрел в своей комнате телевизор, пока не засыпал на кушетке.
Грин скинул ботинки. Положив хлеб на стол, а молоко — в холодильник, он намеренно оставил пакет с надписью «Доминион» на видном месте и тихо прошел в гостиную. Отец лежал, свернувшись под ветхим шерстяным коричнево-белым пледом, который супруга связала сыну на семнадцатилетие.
Отодвинув от тахты журнальный столик, Грин опустился возле спящего отца на колени. Проработав последние пять лет детективом по расследованию
— Папа, это я, Ари. Я дома. — Грин слегка тронул отца за плечо и тут же отпрянул. Отец не шелохнулся. Грин сжал плечо отца чуть сильнее. — Пап, я купил теплых бубликов и молока. А зубную пасту привезу тебе завтра.
Отец внезапно открыл глаза. Этого момента Грин боялся каждое утро, с самого детства. От какого же кошмара очнулся отец в очередной раз? Тот непонимающе смотрел на сына своими серо-зелеными глазами.
— Пап, бублики еще теплые, а молоко…
Отец посмотрел на свои руки. Подвинувшись поближе, Грин подсунул отцу под голову подушку, погладил по лицу.
— Mayn tochter, — пробормотал отец, что означало: «Моя дочь». И потом — ее имя: «Ханна». Свою дочь он потерял в Треблинке.
Грин усадил его на кушетке. Отец постепенно приходил в себя подобно надувной кукле, в которую стал медленно поступать воздух.
— Где ты брал молоко? — спросил он.
— «Доминион».
— У них были купоны?
— Закончились. Ты же знаешь, как это бывает перед Рождеством.
Отец потер лицо руками.
— Знаю. Перед Рождеством ты, выручая друзей, работаешь сверхурочно. Ты выглядишь усталым. Прошлой ночью работал?
— Всего несколько часов, — соврал Грин. Он почти не сомневался: отец знает, что это неправда.
— Сегодня выходной?
— Первый на подаче. — Грин ткнул пальцем в пейджер на ремне. «Первый на подаче» означало, что он дежурный на вызове. — Может, мне повезет и день пройдет спокойно.
Отец похлопал его по плечу, одновременно щупая ткань на лацкане.
— Этот твой модный портной шьет все лучше.
В глубине души отец все еще оставался портным. Будучи молодым, но уже женатым, он занимался шитьем в своем маленьком польском городишке вплоть до той минуты, когда сентябрьским утром 1942 года его окружили нацисты. Когда в Треблинке их построили в шеренгу, его друг шепнул украинскому охраннику, что он сапожник. Им он и стал. Приехав в Канаду, открыл обувную мастерскую в пригородном районе, населенном выходцами из Европы. И оказалось, работая у нацистов, он приобрел великолепные практические навыки. Два года он чинил обувь евреям со всех уголков Европы, и благодаря этому ему был знаком чуть ли не каждый ботинок.
— Иначе и быть не может. — Грин расстегнул пиджак и показал отцу подкладку. — Он шил его два месяца.
— Два месяца, — фыркнул отец. — Садись, я заварю себе кофе. Ты будешь чай?
— Нет, спасибо, пап, — улыбнулся Грин.
Он опустился на вычурную декоративную кушетку, которую ненавидел с тех пор, как достиг возраста, когда уже мог приглашать к себе домой друзей — обеспеченных детей, родители которых говорили без акцента, умели кататься на лыжах и играть в теннис.
Все эти годы его распирало от желания сжечь эту чертову кушетку, но вместе с тем не хотелось ссориться с отцом. Никогда не хотелось. Сейчас Грин чувствовал смертельную усталость. Он лег, пододвинув журнальный столик, чтобы положить на него ноги.
— «Листья» опять продули? — окликнул его из кухни отец. — Я заснул в конце второго периода. Было два — ноль в пользу Детройта.
— Ты не поверишь, — отозвался Грин, — в последние десять минут они забили три шайбы и выиграли у «Крыльев» [2] три — два.
2
Detroit Wings (англ.)— «Детройтские крылья».
— Невероятно! — воскликнул отец. — Хотя бы одну игру выиграли. Но все равно они отвратительно играют.
Грин поерзал, пытаясь поудобнее пристроить спину. Услышав скрип и хруст искусственной обшивки, поморщился. Единственный еврей в «убойном» отделе, он в это время года «набирал баллы», отрабатывая сверхурочные смены.
Имея всего одно нераскрытое дело, он был в подразделении на хорошем счету. В такое время года это могло считаться удачей. На протяжении трех минувших лет в декабре у него «висело» по три убийства, а нынешний год выдался спокойным.
По комнате поплыл аромат растворимого кофе. Грин не любил этот запах с детства. Он слегка повернулся на кушетке. Пейджер на ремне уперся в жесткую обивку.
— Пап, попробуй сливочный сырок, который я привез тебе в пятницу.
— Я и пытаюсь найти. Наверное, плохо его завернул. На третий день он уже испортился, — донесся из кухни голос отца. — Хочешь малинового джема?
— Конечно, пап, — ответил Грин, чувствуя, как веки тяжелеют. Как бы он ни презирал кушетку, сейчас ему было на ней удобно.
Нащупав пейджер, он отстегнул его от ремня и взял в руку. Так-то лучше. Его глаза закрывались сами собой…
Через пару минут, он резко сел, выпрямившись, на вновь хрустнувшей жесткой обивкой кушетке. Пейджер жужжал как сумасшедший.
Глава 4
«Д-е-н-ь-г-и-д-е-н-е-ж-к-и-д-е-н-ь-ж-у-л-и
В-с-е-д-е-н-е-ж-к-и
В-с-е-д-е-н-е-ж-к-и-О-в-о-т-в-е
В-с-е-м-о-и-д-е-н-е-ж-к-и
Вот так — все мои деньги, — думал Овотве Аманква, машинально вычерчивая буковки в своем зеленом блокноте. — И все благодаря тебе, ваша честь госпожа правосудие, Хетер Хилгейт. Тебе и вынесенному тобой окончательному решению о разводе, по которому я теперь могу видеться с Фатимой и Абдулом лишь по средам с 17:30 до 21:00 да по субботам днем, с 14:00 до 17:00. И еще по одному телефонному звонку каждый вечер с 19:30 до 20:00. Вот и все. А цена? Восемьсот долларов алиментов ежемесячно».
— Хотите, чтобы дети у вас ночевали, — найдите собственное жилье, — заявила ее честь, как он мысленно ее называл, когда они в последний раз были в суде.
Присутствовала при этом и Клэр — очень чопорная, словно для роли жены из «Шоу Билла Косби», в окружении свиты высокооплачиваемых юристов, таскавших его в суд чаще, чем его бывшая жена меняла любовников. Аманква уже не мог позволить себе адвоката и защищал себя сам.
На осуществление его следующего намерения — забирать детей с ночевкой — требовались деньги, очень много денег.