Старая скворечня (сборник)

Крутилин Сергей Андреевич

От одной этой мысли стало не по себе. Даже возиться с пчелами, что он очень любил, и то расхотелось. Егор кое-как установил колоду, но не стал ни стряхивать пыль с нее, ни проверять рамы. Он отошел в сторонку и принялся завертывать самокрутку.

Егор терпеть не мог духа сигарет, которые курили сыновья. Он сам выращивал для себя табак, сушил его на воле и в русской печке; потом резал и толок в ступке. Он считал, что от курения сигарет и папирос нет никакого толку: сунул в рот черенок — и дыми себе. Совсем иное дело самокрутка — когда мастеришь ее, в голову приходят самые дорогие мысли. Эти мысли выстроились теперь в ряд в голове Егора, и, чтобы перемолоть их, он свертывал самокрутку не спеша.

Заметив, что хозяин чем-то расстроен, Ворчун спустился на дорожку, ведущую в омшаник, и кивал головой: мол, не надо расстраиваться, И-гор, дети есть дети: отлетели и пусть живут, как им хочется. Но хозяин, всегда вежливый со скворцом, на этот раз не посмотрел даже на него, настолько занят был своими мыслями.

Пока Егор курил, Ворчун прыгал и лопотал что-то на своем языке, надеясь все-таки обратить на себя внимание хозяина. Но Егор, выкурив самокрутку, бросил окурок и, раздавив его кирзовым сапогом, поковылял в избу завтракать.

Делать скворцу было нечего, и он решил слетать на речку — поглядеть, чем заняты сыновья. Сначала Ворчун полетел на Оку, но их там не было. Он повернул вдоль Сотьмы и очень скоро увидел знакомую хозяйскую лодку. Сидя на корме, Иван толкал плоскодонку кормовиком. Выше того места, где обычно становился на якорь Егор, они причалили к берегу. Перегнувшись через борт, Анатолий пошарил багром в кустах.

— Не тут… повыше куста, — шепотом проговорил Иван.

Ворчуну очень хотелось передразнить старшего. Подражая людям, он умел говорить: «выше», «ниже», только в отличие от людей скворец не умел произносить слова шепотом. А скажешь громко, они швырнут еще чем попало. Не желая навлечь на себя беду, Ворчун уселся на пахучую ветку ракиты, высоко взметнувшуюся над водой, и стал наблюдать.

Вот Анатолий зацепил что-то багром. Поднатужась, вытянул из воды конец веревки. Бросив кормовик, Иван поспешил на помощь брату, и вдвоем они быстро отвязали камень. Отвязали, бросили на дно лодки и, торопясь и воровато озираясь по сторонам, стали выбирать из воды сеть. Ворчун хорошо знал, что это такое. Вернувшись с реки, парни каждый раз вешали сеть в малиннике, и она сохла там. Случалось, сыновья уедут к себе домой, в город, а сеть все висит, и Ворчун все эти дни, пока она висела, пасся в малиннике, отыскивая в веревочной паутине мотыля и разных крохотных рачков, которые были для него истинным лакомством, ибо он не мог сам достать все это со дна реки.

Анатолий выбирал сеть, а Иван не спеша толкал лодку поперек реки, чтобы ее не сносило течением. Среди желтой паутины капрона, которую Анатолий выбрасывал в лодку, мелькали, отблескивая серебром, живые рыбины. Иногда, если рыбы было очень много, Анатолий выкрикивал радостно: «Ого!» Иван бросал кормовик и спешил на помощь брату.

— Гляди, судак! Еще один! — приглушенно кричал старший.

Выбрав сеть, они приставали к берегу. Тут, в густых зарослях ветел, у них начинался шабаш. Они вытряхивали из сети рыбу, поспешно бросали ее в рядновый мешок; затем этот мешок завертывали в старый брезентовый плащ, а сеть прятали в Егорову сумку. Покончив с делом, они закуривали и, попыхивая вонючими сигаретами, спускались вниз по течению, к причалу. У мостков, где они привязывали лодку, их всегда поджидал Полкан.

Ворчун знал, что у кобеля только кличка такая грозная. А на самом-то деле Полкан был рыжий, с длинным хвостом пес, которого никто на селе не боялся. Даже куры и те его не боялись. Когда Полкан, опустив уши и обнюхивая каждый угол деревенских мазанок, проходил мимо них, то куры преспокойно продолжали купаться в пыли, выказывая к собаке полное свое презрение.

Не боялся его и Ворчун; ну, боялся, конечно, но самую малость. Хоть Полкан и лежебока, и лентяй, и породы в нем нет никакой, однако

зубы у него острые, и не дай бог угодить в них. Скворца успокаивало лишь одно обстоятельство: Полкан не умел лазать по деревьям. Поэтому Ворчун боялся его меньше, чем Барсика.

Завидя приближающуюся плоскодонку, Полкан подбежал к воде. Виляя хвостом и радостно повизгивая, он стал выпрашивать подачку. Иван бросил собаке плотвицу, раздавленную в суете сапогом. Полкан, подхватив добычу, скрылся в каменоломнях. Раздирая рыбину когтями, Полкан рычал.

Скворцу эта Полканова жадность была противна, как противна была ему и жадность Егоровых сыновей, которые, воровато озираясь по сторонам, пробирались домой не тропинкой, а вдоль ям, зарослями репейников.

Пролетая над ними, Ворчун крикнул: «Шабаш-ш-ни-ки!»

Сыновья вскинули головы, обернувшись на крик, но скворца и след простыл. Ворчун был уже далеко за селом, в поле.

10

В Верхнем поле, за селом, Егор пахал землю.

Егор работал на стареньком тракторе с огромными резиновыми колесами. Прокопченный, весь в пятнах мазута, издали трактор казался нерасторопным, старым и жалким среди огромного, бескрайнего поля.

Однако он не всегда был таким. Лет десять назад это был великолепный трактор, красавец. Сам весь красный, а ободья колес и кабина — голубые.

В то время такого красавца не было нигде в округе (а Ворчун хорошо знал, где и какая машина пашет); машину дали Егору потому, что он был хорошим трактористом. Бывало, едет Егор в поле, а пацаны за ним бегут, провожают до самой околицы.

Той же первой весной, когда Егору дали эту машину, он прикатил на ней в мастерскую и приварил лесенку, чтобы сподручнее было ему, инвалиду, залезать в кабину.

Десять лет, понятно, и для машины срок немалый. Теперь от прежней красоты уж ничего не осталось. Краска обгорела, замазалась мазутом; дверцы кабины от времени разболтались, и Егор снял их. Потом и вся кабина стала ходить ходуном, и этой весной он ее убрал совсем. Без кабины еще лучше, прохладнее стало.

Ворчун еще издали узнал своего хозяина. Егор сидел на запыленном дерматиновом сиденье и, ссутулясь, крутил баранку. Паря на легких своих крыльях, скворец сделал круг над машиной, потом второй. Он пролетел так низко, что почуял даже, как от машины шел жар. Занятый делом Егор, однако, заметил скворца и, сняв картуз, помахал им Ворчуну. Скворец ответно помахал хозяину крыльями и, оживленный и радостный, опустился на межу.

Плуг вспарывал влажную, теплую от майского солнца землю. Она беспрерывными лентами скользила но блестящим зеркалам лемехов и, переворачиваясь, спокойно ложилась вновь. Рядок к рядку. И так плотно, так ровно они прижимались один к другому, что трудно было различить, где их граница. И только там, где шел последний лемех, оставалась вдоль поля глубокая, ровная борозда. Вдоль этой борозды важно расхаживали грачи и вороны. Перелетая следом за плугом, они выискивали червяков. То и дело из-за дележа добычи между птицами затеивались драки. Чаще всего задирались грачи.

Грачи прилетают из теплых краев изголодавшиеся, общипанные. Однако с кормом на первых порах приходится туго. Пойма Оки еще залита водой; поля покрыты снегом. Земля на редких проталинах мерзлая, неподатливая. Грачи мечутся в поисках пищи: кричат, снуют возле изб, подбирая всякие отбросы. Они ждут не дождутся того дня, когда после первых майских дождей оттает земля и Егор на своем тракторе выедет на Верхнее поле. По Оке, в пойме, Нижнее поле, а тут, за селом, Верхнее. Пойма еще только-только освободилась от паводковых вод; пахать там будут недели через две, поэтому грачи со всех гнездовий слетаются на Верхнее поле и пасутся с утра до вечера.