Старая театральная Москва (сборник)
Шрифт:
Расцеловались.
– Садись. Коньяку хочешь? Пить бросил.
– Видно!
– Ты сначала узнай, который день эту бутылку пью. На текущем счету стоит. Дешевле, понимаешь. Видишь, сколько отпито? Три рюмки. В три дня. По рюмке каждый вечер. Бросил! Баста! Для горла…
Заря зарделась на востоке.
Рощин требовал новую бутылку.
– Извините, всё заперто-с!
– Ты давно не ел горячей колбасы?
– Лет пять.
– Я лет восемь. Теперь, брат, понимаешь, как раз готова горячая колбаса. Рюмка водки и колбаса.
И, направляясь нетвёрдою походкой к выходу, Рощин наставительно говорил:
– Ты понимаешь, с тех пор, как бросил пить, совсем перестал кашлять! Для горла хорошо. Для горла я!
В Киеве он однажды обрадовал меня известием:
– Капиталист! Коплю деньги!
– Да ну?
– Факт. Шестьсот рублей уж у Соловцова лежит. Живу, ем в гостинице. За всё Соловцов платит. Мне в день на руки рубль. Больше не нужно. Зачем мне больше: живу, ем в гостинице. А остальные у Соловцова. Целее. И уговор: мне ни копейки.
– Строго!
– Понимаешь, надоело. Ну, что это, на самом деле? Никогда ни копейки.
– Разумеется!
– Нет, ты не смейся. Серьёзно. Накопится денег, поеду за границу. Необходимо, знаешь. Ты куда, думаешь, мне поехать: в Италию или в Швейцарию? Раз у меня есть деньги…
В тот же вечер проектировался маленький товарищеский ужин. Рублей по десяти с человека.
И Рощин с хитрым-прехитрым видом отозвал меня в сторону.
– Знаешь, что? Вместо того, чтобы наличные деньги тратить, пригласим всех ко мне в гостиницу. Кормят отлично, шампанское то же самое.
– Да ведь дорого будет стоить!
– Что ж такого? Соловцов заплатит!
– Да ведь из твоих же?
– Да ведь не наличными! Ты это пойми!
Не ребёнок?
Через несколько дней я встретил Соловцова.
– Ну, что рощинские сбережения?
Он посмотрел на меня юмористически:
– В Киевскую лавру едет, вместо Швейцарии. И здесь горы! Нашли человека! В гостинице занял и ко мне со счётом прислал. У меня просить, говорит, «было совестно».
Всю жизнь он говорил:
– Величайшее, брат, счастье на свете – это носить ключ от своего номера в кармане!
И всю жизнь жил не один.
Под чьим-нибудь башмаком. И из-под этого башмака рвался.
VI
Он любил женщин, и женщины любили его.
Но это был не Свидригайлов, не Санин, не сверхчеловек, решивший, что:
– Для людей исключительных и мораль нужна исключительная!
И не поручик Пирогов с его «интрижками».
В нём было нечто «от дон Жуана».
Каждый раз, – а бог свидетель, как часто это бывало! – он увлекался искренно.
С каждой новой донной Анной и даже Лаурой, – для него начиналась:
– Новая жизнь!
– Ты понимаешь, я играть стал лучше!
– Она из меня актёра сделала!
Он мял своим приятелям крахмальные рубашки, сжимая их в объятиях.
В три часа ночи являлся будить.
– Ты спишь? Идём! Не оставляй меня одного! Ты понимаешь? Я не могу спать! Я не могу! Она мне сказала…
Старый актёр Синюшкин звал его за это:
– Институтом.
Мужской род от «институтки».
– Институт какой-то восторженный, а не актёр!
И ни к кому так не подходило:
…влюбляемся и алчемУтех любви, но только утолимСердечный глад мгновенным обладаньем,Уж, охладев, скучаем и томимся…Как его великому прообразу, – ему казалось:
– Не та!
И он мчался дальше, к новым…
Победам?
Возрождениям!
Вечно недовольный, ни чем не удовлетворённый, мчался всю жизнь куда-то дальше, дальше в искусстве, в жизни.
«Бессмертья, может быть, залог!»
VII
Этого Кина нельзя было не любить.
Его любили все.
Актрисы, актёры, товарищи, друзья, публика, встречные.
От антрепренёра до его человека «Николашки», в которого он каждое утро, аккуратно, запускал сапогом, когда тот его будил на репетицию.
И, справляя тризну по тебе, мой бедный друг, как же я, по нашему старому славянскому обычаю, не заколю у тебя на могиле твоего любимого коня?
– Он же ж ездит же ж на мне ж, как на коне ж!
Как же я, мой Кин, не выведу твоего Соломона? [18]
Антрепренёр Рудзевич, устроитель всевозможнейших «поездок», – любил его до безумия.
– Та ж Кола ж! Беже ж ты мой!
Тоже оригинальный представитель нашей русской богемы.
Одной очень молодой и красивой артистке, в присутствии её высокоаристократической родни, с ужасом отпускавшей её на сцену, он «бухнул» такой комплимент:
– Та ж у вас не лыцо, а целая дэрэвня!
18
А. А. Рудзевич – здравствует и по сей день. Среди разных странностей этого своеобразного и живого человека, следует отметить его влюблённость в Дорошевича. В настоящее время Рудзевич – администратор Харьковского театра. А. К.
– Как деревня?
Он пояснил:
– Увидит помэщик вас на сцэнэ, – сейчас дэрэвню подарит. Накажи ж меня бог!
Этот дикарь, влюблённый в актёров ещё больше, чем в сцену, – в любви к Рощину доходил до мании величия.
Он привёз Рощина на гастроли в какой-то городок на Волге.
Исправник спросил его «так, между прочим»:
– А что, Рощин-Инсаров хороший актёр?
Надо было увидеть лицо Рудзевича:
– Да вы!.. Да вы!.. Да вы – социалысть!
Исправник даже опешил: