Старая тетрадь
Шрифт:
Йенсен уже вторично глядел на свои новые часы и даже заподозрил себя в том, что забыл их завести: стрелки, кажется, не двигались. Банк открывался в девять тридцать, и трудно было предположить, что его служащие неаккуратны. А между тем, право, не видно конца вынужденной прогулке Йенсена. Он уже прошелся по всей Страндгаденс и с удовольствием постоял перед фасадом биржи. Он представил себе, что, может быть, войдет когда-нибудь в эту тяжелую дверь в качестве солидного оптового торговца мехами. Маклер будет заискивающе глядеть на него: «Какие бумаги сегодня берет господин Йенсен?» Хо-хо!.. Поймав себя на этих глупых мыслях, он действительно рассмеялся и, чтобы не выглядеть дураком перед прохожими, с независимым видом прошелся по площади. Доносившийся сюда от Немецкой набережной
Йенсен решительно переступает через эту сверкающую преграду в царство капитала. Теперь и он — один из тех, кто может чувствовать себя здесь как дома! И тем не менее он все же слегка робеет, когда клерк из-за стойки спрашивает, что ему угодно. Странно, право, как будто не ясно, что он пришел открыть тут свой текущий счет?! Разве меховщик Брандт не внес сюда на его счет ровно столько, сколько стоят двенадцать зим Кнута Йенсена и две зимы Яльмара Свэна? Ах, да, у него же на лбу не написано, что он и есть богач Кнут Йенсен, которому этот клерк вручит сейчас чековую книжку и которому сам управляющий, обойдя свой письменный стол, больший, чем вся избушка Йенсена на Свальбарде, пожмет руку и скажет: «Благодарю вас, господин Йенсен, за доверие. Вы не пожалеете о том, что избрали наш банк. Это лучшее помещение честно заработанных денег». И тогда он, Йенсен, с трудом вытащив свое большое тело из мягких объятий кожаного кресла, скажет директору что-нибудь приятное. Но такое, чтобы тот чувствовал: ведь Йенсен мог выбрать и Частный банк или положить деньги в Норвежский банк, а вот он остановил же свой выбор на Кредитном — и может чувствовать себя своим человеком в этом темном зале. Во всяком случае, не менее своим, чем прежде чувствовал себя на Свальбарде.
Через полчаса Йенсен по-хозяйски крепко захлопнул за собою массивную дверь банка. Теперь это был и его банк. Он еще раз ощупал карман, куда сунул чековую книжку. Не спеша, останавливаясь перед витринами магазинов со всякой всячиной, шел по Страндгаденс. Скупая фантазия не могла нарисовать Йенсену ни одной картины доступного ему теперь благополучия. Ни готовое платье или обувь, ни даже сверкающие безделушки в окне ювелира не были способны разжечь его фантазию. Разве вот стоило, по старой привычке, постоять перед магазином Мильны Григ «Принадлежности для спорта и охоты». Вид хорошего рюкзака или добротных сапог радовал его глаз. Но теперь это ему не нужно и бог даст никогда больше не понадобится. И только витрина Энке с батареей винных бутылок и с горою консервных банок по-настоящему его заинтересовала. Это были реальные атрибуты предстоявшей ему жизни на материке. К тому же вид консервов напомнил ему о завтраке, и Йенсен повернул обратно. Но, вернувшись на Пурвет-Альменинген, он снова забыл о том, что шел завтракать: перед ним был магазин Брандта, того самого меховщика Брандта. Экий шик такая вывеска: «Поставщик двора короля Пруссии»! Ах, черт возьми, Йенсен и не знал, что, может быть, его песцы попадут во дворец прусского короля! Черт его знает, где этот дворец, но, наверно, это шикарно. Дворец — это все-таки дворец; король, хотя бы и прусский, — это все-таки король. Йенсену стало весело, и он вошел в магазин. И тут он остолбенел от удивления и восторга. Да, такого он не видел еще никогда. Много мехов прошло через его руки. Эти руки навсегда почернели и, добывая меха, стали твердыми и негибкими, как деревянные, но никогда еще им не доводилось прикасаться к эдакому.
Он походил по магазину, пощупал там и сям несколько шкурок и вышел со смешанным чувством гордости тем, что тут есть и его доля, и сожалея о том, что все это не принадлежит ему. Вот это действительно богатство! Двенадцать раз по двенадцати зим двенадцати таких охотников, как он и… да, и четыре зимы Свэна в придачу! Вот каков магазин господина Брандта, поставщика… и так дальше!..
Воспоминание о Свэне омрачило радостное настроение этого первого дня с чековой книжкой в кармане. Но за завтраком мысли о предстоящем благополучии вернулись и вытеснили все остальное.
Воображению Йенсена это благополучие рисовалось пока лишь в виде возможности иметь много, сколько угодно свободного времени, всегда, когда угодно, сидеть в теплой комнате и сколько угодно смотреть на огонь топящейся печки. У него еще не было в Бергене квартиры, и он еще не наслаждался как следует ни одной минутой свободного времени, но все это ожидало его впереди.
Дойдя до конца улицы, Йенсен остановился перед станцией фуникулера. Ему пришло в голову, что можно подняться на Флойен и весь день просидеть в ресторане, слушая музыку. Но сейчас же рядом с представлением о ресторане всплыла мысль о том, что это, вероятно, чертовски дорого. Нет никакого смысла выбрасывать деньги, когда можно получить то же самое гораздо дешевле. Он вспомнил про фру Хильму Бунсен.
«Покойник Свэн, пожалуй, был прав, — подумал Йенсен, — у Хильмы вовсе неплохая аквавит».
Поколебавшись минуту, Йенсен свернул к автобусной остановке и покатил на окраину. Там в скромной, маленькой вилле помещалось заведение фру Хильмы.
Утром Йенсен проснулся с удивлением. Его вытянутая рука вместо теплого женского тела встретила шершавую поверхность стены. Закрыв глаза, он попытался восстановить в памяти события ночи. Но это оказалось не легко. Все было настолько необычно, так не похоже на двенадцать шпицбергенских зимовок, что Кнут не сразу привел воспоминания в порядок. А приведя их в некоторую последовательность, потянулся к чековой книжке и с ругательством разобрал в голубом корешке собственную корявую запись: «70 крон фру Хильме».
Он уже положил было книжку на место, как вдруг заметил, что из-под верхнего корешка выглядывает неровный, оборванный край следующего. С трудом разлепил листки, склеившиеся от пролитого на них ликера, и с искренним удивлением увидел вторую запись: «Фрекен Грете 20 крон».
Это было не только неожиданно, но и непонятно. Лишь тогда, когда удалось час за часом восстановить все происходившее накануне, он понял смысл того, что скрывалось за корешками чеков. Он сочно выругался и решил, что этого больше никогда не случится. Стакан-другой вина — против этого никто ничего не скажет. Но остальное?.. Черта с два! Не для того он отсидел на Свальбарде двенадцать зим!
Людям городским, всю жизнь проведшим в теплых домах, пившим утренний кофе с подогретыми сливками, каждый день обедавшим и ежевечерне укладывавшимся спать под теплое одеяло, в теплую постель, рядом с теплой женой, не стоит даже и объяснять того, что произошло с Йенсеном и почему это произошло. А так как большинство читателей состоит из такого именно рода людей, то мы стали бы напрасно тратить чернила на попытки объяснить им, что же случилось с Йенсеном — человеком, уверенным в том, что кто-кто, а уж он-то сумеет распорядиться денежками, добытыми за двенадцать своих зимовок и за четыре зимовки Яльмара Свэна.
А тот, кто провел на Норд-Остланде не двенадцать, а хотя бы только две охотничьи зимовки без перерыва, без друзей, без женщин, без газет, без радио, без солнца, — тот поймет все и без объяснений.
Вечером, хотя и позже, чем накануне, Йенсен снова оказался у фру Хильмы. К этому времени он был уже сильно навеселе. А там его заставили еще выпить. Пьяно подмигнув хозяйке, он неуверенной, отвыкшей от пера рукой снова выписал чек. Но никакие уговоры, ни скандальные крики девицы не заставили его выписать второй.Он упрямо мотал головой, и невозможно было оторвать его руку от грудного кармана, где лежала чековая книжка.
Впрочем, наутро, придя в себя, он и из-за этого одного чека ругался больше, чем накануне из-за двух.
Каждое утро, рассматривая чековую книжку, он решал покончить с тем, что поначалу называл «необходимостью проветриться». Он давал себе слово начать упорядоченную жизнь делового человека: сходить к меховщикам, побывать на бирже и посоветоваться насчет наиболее выгодного помещения капитала. При этом он делал вид, будто не замечает, что в самом этом капитале ночная жизнь проделала уже солидную брешь.